Читать книгу "Нежность волков - Стеф Пенни"

Увидев тело Лорана, простояв над ним бог знает сколько времени, Фрэнсис решил, что должен отправиться вслед за убийцей. Ничто другое ему в голову не пришло. Он не мог идти домой, зная то, что знал. Он ни мгновения больше не мог оставаться в Дав-Ривер без Лорана. Отыскав Лоранов заплечный мешок, он положил туда одеяло, провизию, охотничий нож — больше и острее его собственного. Оглядел хижину в поисках знака, последнего послания от Лорана. Нигде не было ружья — унес ли его с собой тот человек? Фрэнсис постарался представить его себе, как вдруг понял, что именно тот так тщательно прятал в мешочек у пояса, и почувствовал отвращение.

Отведя взгляд от кровати, Фрэнсис поднял незакрепленную доску пола и нащупал мешочек с деньгами Лорана. Там было немного: рулончик банкнот и странный кусок кости с резьбой, который Лоран считал ценным, так что Фрэнсис взял и его. В конце концов, Лоран сам хотел отдать ему эту штуку, несколько месяцев назад, когда был в хорошем расположении духа.

Под конец он надел волчью шубу Лорана, ту, которая мехом внутрь. Ночью без нее не обойтись.

Он мысленно попрощался. И пошел в том же направлении, что и незнакомец, понятия не имея, что будет делать, если догонит его.

~~~

Я хорошо помню время, когда отправилась в большое путешествие, и, видимо, этот момент потому так отчетливо запечатлелся, что обозначил конец одного периода моей жизни и начало другого. Уверена, то же относится к великому множеству людей в Новом Свете, но я не имею в виду плавание через Атлантику, хотя это было нечто совершенно ужасающее. Мое путешествие началось с поездки от ворот общественной лечебницы в Эдинбурге до большого ветшающего дома в Западном Хайленде. Меня сопровождал мужчина, которому суждено было стать моим мужем, но тогда я, разумеется, понятия об этом не имела. Ничего я не знала и о важности этой поездки, но с ее началом и вся моя жизнь начала меняться окончательно и бесповоротно. У меня и в мыслях не было, что я больше никогда не вернусь в Эдинбург, но когда экипаж начал свой долгий извилистый путь от лечебницы, определенные связи были порваны — с прошлым, с родителями, с относительно удобным существованием, даже с моим общественным классом, — чтобы уже никогда больше не срастись.

Позже мне нравилось думать о той поездке, представляя себе руку судьбы: вот она перерезает связующие нити, в то время как я в ошеломленном неведении сижу в трясущемся экипаже и гадаю, не спятила ли (если можно так выразиться), что покидаю лечебницу для душевнобольных с ее относительным покоем. А еще я спрашивала себя, часто ли мы сознаем действие необратимых сил по ходу дела. Я-то, конечно, ничего не сознавала. И напротив, как часто мы придаем колоссальное значение тому, что вскоре рассеется, как утренний туман, не оставив за собой и следа.

Что бы там я ни думала, мы наконец прибыли. Конец пути, который кажется столь важным. Но возможно, это лишь страх перед грядущим насилием.

Местность здесь не такая монотонная: вся изрезана ухабами и складками, словно сбившийся ковер, который нужно разгладить. А перед нами, насколько я вижу сквозь огненные вспышки, маленькое озеро. Оно длинное и изогнутое, словно манящий палец, и огибает нагромождение скал, вздымающихся на сотню футов или даже выше. На противоположном берегу деревья, но это скорее рощица, нежели лес. Большая часть озера замерзла, гладкая и белая, как каток для керлинга. Но с одного конца, там, где в него впадает, низвергаясь со скал, река, озеро свободно от льда, и над черной бурлящей водой поднимается пар.

Мы идем по замерзшему озеру. С запада сияет холодное солнце, на лазурном небе ни облачка, деревья на белом снегу будто нарисованы углем. Я пытаюсь себе представить, будто мы здесь по другой, хорошей причине, но, по правде говоря, для меня не может быть никакой другой причины оказаться здесь с Паркером. Между нами нет ничего общего, кроме связавшей нас смерти: лишь это и своего рода стремление к справедливости. А когда дело будет сделано — если будет, — не останется вообще ничего, нас объединяющего. И мысль об этом для меня невыносима.

Поэтому я заставляю себя смотреть, как бы при этом ни горели глаза. Я должна видеть. Я должна это запомнить.

Под деревьями снег не такой глубокий. Брошенная хижина так выветрилась, что совершенно незаметна, пока не окажешься прямо перед ней. Провисшая на сгнивших петлях дверь приоткрыта, и за порогом намело целый сугроб. Паркер перебирается через него, а следом захожу я, откидывая с лица шарф. Здесь только одно окно, закрытое ставнями, а потому царит благословенная мгла. Совершенно не похоже, что здесь когда-либо кто-то жил, видно лишь некое нагромождение свертков, побелевшее от снега.

— Что это за домик?

— Трапперская избушка. Ей, наверное, лет сто.

Хижина так покосилась, обветшала и словно бы поседела от непогоды, что это кажется вполне возможным. Я зачарована этой мыслью. Самый старый дом в Дав-Ривер стоит на этой земле ровно тринадцать лет.

Я спотыкаюсь обо что-то, лежащее на полу.

— Это и есть те меха? — показываю я на кучу свертков.

Паркер кивает, подходит к одной из кип, рассекает ножом обвязку и вынимает темную, с проседью шкуру.

— Видели такую прежде?

Я беру ее и чувствую, какая она податливая, холодная и невероятно мягкая. Я видела такую в Торонто, кажется, на дряблой шее богатой старухи. Чернобурка. Кто-то отметил, что она стоит сотню гиней или какую-то другую, столь же невероятную сумму. Мех серебристый, тяжелый, а еще скользкий и гладкий, как шелк. Все это так. Но такая уйма денег?

Я чувствую, что разочарована в Паркере. Не знаю, чего я ожидала, но почему-то в конце концов мне ужасно неприятно, что он проделал весь этот путь ради того же, что и Стюарт.

Ни слова не говоря, мы устраиваемся в хижине на ночевку. Паркер работает молча, но это не его обычное молчание, когда он полностью поглощен любым своим занятием. Я уверена, что сейчас он озабочен чем-то другим.

— Как вы думаете, сколько это займет времени?

— Недолго.

Никто из нас не проговаривает, что имеется в виду, но оба мы знаем, что задача наша далеко не решена. Я поглядываю за дверь, выходящую на юг, так что нашего пути не видно. Снаружи ослепительный свет, и от каждого взгляда голова моя взрывается колющей болью. Но я не могу оставаться в хижине; мне необходимо побыть одной.

Держась деревьев, окаймляющих западный берег, я направляюсь к черной, незамерзшей части озера, привлеченная невысокими водопадами, движущимися, но зловеще бесшумными. Я замечаю их, лениво собирая сухие ветки для очага. Не сидеть же нам без огня, раз мы ждем Стюарта. Я узнаю хорошо знакомый металлический привкус во рту. Вкус моей трусости.

До водопадов всего сотня ярдов, так что, кажется, заблудиться здесь невозможно. Но я умудрилась. Я нахожусь у самого берега, но, даже идя по кромке, нигде не могу разглядеть хижину. Сперва я не беспокоюсь. По собственным следам возвращаюсь к водопадам, где дымится темная вода, окруженная постепенно бледнеющим льдом. Как путника на утесе тянет к самому краю, так и меня тянет пройти по льду, от белого к серому, чтобы проверить его на крепость. Пройти, сколько возможно, а потом еще немного.