Читать книгу "Альбом для марок - Андрей Яковлевич Сергеев"

весь день.

Знакомый доктор, во избежание, взял его в сумасшедший дом. Повел по лечебнице, сзади дежурный немец. Вдруг тощий усатый поляк, пилсудчик, бросился к нему, лобастому и залысому:

– Здравствуйте, Владимир Ильич! Я – Дзержинский.

Немец, к счастью, не понял.

После гестапо Воркута показалась отдыхом:

– Начальник лагеря говорит: у тебя хороший почерк, будешь моим писарем. Но если к куму ходить станешь – голову оторву.

– Новая партия. Поэт Аркадий Штейнберг, из Москвы. В новом костюме. На лесоповале сел на бревно и просидел весь день. В белых перчатках. И никто его не тронул. Говорит: – Я в законе. – Ну, интеллигенция к нему с почтением. А тут ему посылка пришла. И сразу брюки у него пропали. Единственные. Вечером приходит к нему блатной: – Один наш, понимаешь, нашел твои брюки. Он тебе отдаст – только ты с ним поделись. – Все смеются: вот, значит, в каком законе. Отношения с блатными у нас были идиллические…

После срока – Сибирь.

– В Литве у меня туберкулез был. В Сибири от здорового климата все прошло.

Жене его Дануте пришлось хуже.

Арестовыватели по инструкции совали маленькой Ванде конфетки. Она простояла всю ночь в кровати, не взяла ни одной.

На следствии литовки спасались народным способом. Когда спрашивали о ком-либо из знакомых мужа, тотчас тупили взоры и бормотали:

– Мне о нем неудобно. Я с ним в близких отношениях…

Пуритане из МВД с ненавистью плевались на поголовный разврат.

В Сибири село предупредили, что привезут фашисток. В пристанционном сарае одна из прибывших сразу стала рожать. Родихе село понесло молоко, мед.

Чахоточная Дануте была на лесоповале учетчицей. На работу ходила босиком по снегу. Председатель увидел, велел выдать валенки.

В русской школе Ванда ни с кем не дружила. Часто уходила на сопки плакать. Училась когда как:

– Я все знаю, а как подумаю: зачем говорить?

После смерти Сталина ссыльных вернули. Пятрас сетовал:

– Я в лагере столько людей насмотрелся, что не могу больше. Новый человек, а я взгляну и знаю, что он скажет, что будет делать. Так.

Отмалчивался даже дома, среди своих. Своевольный, безумный, тайно писал, ни с кем не считался, страдая, мог в три часа ночи запустить на всю холодную квартиру любимое трио “Памяти великого артиста”.

Дануте как могла, опекала несчастного любимого мужа.

Его не реабилитировали: отбыл срок; но ценили – дали большую непригодную для жилья квартиру, устроили синекуру в музее. Обзессии находили и там: пропадет янтарик – он сходит с ума, уверен, что все думают на него.

Мы встречались по большей части в Паланге. И там он сторонился своих – снимал отдельно, пусть даже в комнате с посторонним. Отдохнувший, сияющий, улыбался отцовской улыбкой; развеселившись, порой хохотал до слез.

На закате у моря любил пофилософствовать:

– “Гамлет” – чисто русская драма. Англичанам ее не понять.

– Если вдуматься, Софронов и Грибачев должны быть лучше, добродушнее нас – у них есть общее дело.

– Чюрлёнис был первый абстракционист. Писал абстрактную картину, но не верил себе и по готовому рисовал ангелочков.

– Чюрлёнису сифилис раздвинул границы. Что же лучше – гений и сифилис или ничтожество без сифилиса? Вопрос Фауста, то-то-то!

– Если писатель не будет эгоистом, то ничего не напишет.

– Иосифас Бродский – это молодой Гёте.

– Томас – единственный поэт в Литве. Его не печатают. Предложили написать какую-то брошюру по семиотике – и он согласился! Это как если бы Паганини предложили играть в кино перед началом сеанса, и он согласился!

– Литовцы – оппортунисты по душе. Идут на любые компромиссы.

– В Литве не существует подпольной литературы. Все пишут только в издательство. Никто не хочет писать для себя.

– Раньше переезжаешь границу в Кенигсберг – на сто лет вперед, теперь – на сто лет назад.

– Все бумажные деньги до сих пор стиля сецессии. Тогда был расцвет буржуазии.

– В буржуазное время в Литве асфальт был только на Лайсвес-аллее. Если сейчас провести референдум о независимости – неизвестно, за что литовцы проголосуют.

– Литовцы целый век правили русскими княжествами. Чернигов. Смоленск. Киев. Никакого захвата не было. Географическая Литва – источник, откуда русские сто лет брали князей и войско для защиты от кочевников. Историческая Литва началась на русской земле. Литовцы взяли у русских государственность и официальный язык. Произошло взаимопроникновение. Отношения русских с литовцами были идиллические…

Последний раз я видел благодушного сияющего Пятраса Юодялиса летом шестьдесят восьмого года.

Перед смертью он сжег неопубликованное, написанное для себя:

“Загадка Гамлета”,

“Чюрлёнис”,

“Литовский век”.

Лауцявичюс – rara avis – литовец-протестант. Европейский эксперт по старой бумаге и водяным знакам. Тоже писал для себя – есть неопубликованная монография. На вид – российский барин девятнадцатого века в халате.

До войны работал в посольстве в Лондоне. В тридцать девятом вернулся – не в Каунас, где его все знали, а в новоприсоединенный Вильнюс. Дом на окраине, высокий забор: ВО ДВОРЕ ЗЛАЯ СОБАКА.

Дом – музей. Всегда собирал антиквариат, особенно преуспел в оккупацию. Ходил с Юодялисом по брошенным домам, искал брошенные антики. При немцах через его дом на окраине, на высоком заборе: ВО ДВОРЕ ЗЛАЯ СОБАКА – прошло много бежавших из гетто.

– Как-то так получилось, что я всегда с евреями. С детства. И в войну это так. Само собой. Но они меня и отблагодарили! Я не сидел ни разу. Как соберутся сажать, всегда знал, что кому принести. Богатый у меня дом? Так это ничто по сравнению с тем, что у меня было. “Генерал хочет жене на день рождения бриллиантовый перстень”. И еще сколько карат, не меньше.

Всех сажали, а бывший дипломат разгуливал на свободе и даже преподавал английский в консерватории. Естественно, о нем стали говорить плохо. Юодялис, давний его приятель, клялся, что Лауцявичюс чист. Если не Юодялису – кому верить?

Снечкус – единственный первый секретарь, продержавшийся с довоенных времен. Томас Венцлова рассказал, что, когда Никита распорядился засеять Литву кукурузой, деревенский Снечкус докладывал наверх о перевыполнении, а сам тайно приказал сажать кукурузу живой изгородью вдоль шоссе.

Я видел Снечкуса один раз, в Паланге.

В полусумерках после заката он возвращался к себе с дачи Вилли Штофа, шел вдоль моря, пошатывался, ворчал песню, мужик.

Справа и слева, отстав на полкорпуса, шагали охранники.

В кустах на дюне заспорили старшеклассницы: йис – ня йис, он – не он? Две сбежали, взглянули в упор, взвизгнули:

– Йис! – и скрылись.

И сам и охранники словно их не заметили.

Назавтра я встретил стариков Венцлова и рассказал. Антанас не мог резюмировать и жевал губами. Лизочка воспарила:

– Милые девочки! Они, наверно, хотели сказать ему что-то