Читать книгу "Литература как социальный институт: Сборник работ - Борис Владимирович Дубин"

культурная дееспособность и легитимность, что в понятиях рассматриваемой схемы выражается в наделении противной стороны значениями отсталого, прошлого или преодоленного. Подчеркнем, что это может относиться к любому из трех указанных исходных элементов данной структуры.

В соответствии с логикой построения и функционирования идеологических систем претензии на значимость, социальное признание (и определенные социальные позиции) и, следовательно, авторитет содержат апелляцию к предполагаемому партнеру, культурные, семантические значения которого выражаются в социальных и социоморфных категориях (общественность, публика, публичность, масса, деревня и т. п.). В таком случае две другие апеллятивные инстанции представляются в категориях «культуры», но с противоположной в отношении друг друга оценкой – либо как источник культурных образцов, либо как фактор блокировки их усвоения. Так, при негативной оценке разнородности в лице «Запада» источником позитивных значений культурности становится национальное, народное, местное, «свое» в любом содержательном наполнении, и наоборот. Характер и знак выдвигаемых в отношении «Запада» оценок (а значит, и полярных суждений о наличном состоянии, о показателях культурного развития) может служить индикатором социального признания элиты, поскольку высокая позитивная оценка настоящего означает достижение группой известного уровня авторитетности и легитимности ее программы (или же в крайнем случае способности эффективного контроля над гетерогенностью культуры). Иными словами, культурная программа в этом случае имеет характер либо идеологии, либо утопии[257].

Рассмотренная особенность культурных элит в России, выступающих от имени тех или иных социоморфных целостностей и адресующихся ко всем, объясняет их негативность по отношению к любым типам специализированных образований. За ними видятся потенции известной автономизации ценностей (в том числе и профессиональных, и статусно-аскриптивных), т. е. требований самодостаточности отдельных групп, на чем бы последняя ни основывалась – на праве по рождению или совокупности личных достижений. В противовес любым частным группировкам (кружкам и салонам, скажем, пушкинского времени)[258] выдвигается идея «интеллигенции». Она фиксирует уровень достигнутой культуры для части целого (населения, общества, народа) и выступает в качестве залога обеспечения этого уровня в будущем для всех. В этом смысле принадлежность к интеллигенции означает качественную характеристику представителя любой социальной группы, т. е. культурный предикат к соответствующему члену социальной группы (интеллигентом может стать и дворянин, и студент, и купец, и чиновник). В качестве носителей и меры культуры они противостоят любой специализированности как выражению частных, «узких» интересов, неизбежно оказываясь в позиции харизматического отрицания действительности. «Идеализм» этого «духовного ордена» неоднократно отмечался современниками[259].

Негативизм по отношению к автономным значениям реальности и к стоящему за ними многообразию ценностей объясняет блокировку специализированных форм выражения и осмысления, рационализации действительности, борьбу с «наукообразием», «птичьим языком» специализированных сфер и вместе с тем недоверие к полноте познания реальности «частным разумом» – наукой, философией и др.[260] Только литературе и лишь благодаря «гению» как символу тождества экспрессивного и когнитивного, содержания и выражения, жизни и познания, индивидуального и общего, идеального и типического надлежит выразить сущность репрезентируемого целого[261].

Фигура «гения» или ее объективации, прослеживание которых определяет интерпретации литературного творчества и построение канонической модели писательской биографии (в отношении полемики с этими моментами находятся не только теоретические работы Тынянова, но и его проза), задаются не как культурные метафоры субъективности – обычная формула в германской, французской и других философиях литературы, но как символическое выражение целого (национального духа, среды, группы, эпохи и т. п.), т. е. как проект и мера групповой идентичности[262]. Подобное понимание не может быть перенесено на текстовый состав литературы в многообразии его ценностных значений, а характеризует лишь установки нормативного интерпретатора в той мере, в какой они соответствуют описываемой здесь идеологии литературы как культуры. Как бы ни различались культурные стратегии отдельных групп, подобный литературоцентризм обеспечивает и устойчивость структуры истолкований литературы, и сохранение за интерпретатором ведущей позиции в культуре.

Вместе с тем представление о внутренней детерминированности шедевра гения, наглядным образом представляющего в связях компонентов произведения отношения самой действительности, позволяет интерпретатору истолковать «органическую связь» гениев как движение самой литературы и, наряду с этим, как преемственность эпох исторического развития самого народа на его пути к предзаданному вхождению в мировую семью культурных наций. Так, М. Н. Катков полагал: «Все в произведении истинно художественном должно быть запечатлено внутренней необходимостью, все должно быть проникнуто своим значением, все должно иметь свое достаточное основание, и всякая частность должна находиться в ясном отношении к своему целому, так чтобы все было вместе с живою действительностью и понятием»[263]. Сходное понимание у К. Аксакова: «…Всякая литература должна <…> пройти в своем историческом развитии эти необходимые ступени <…> этими существенными моментами знаменуется ее развитие <…> [они] составляют ее главные эпохи и вместе с тем эпохи жизни народа»[264].

Литературная оценка не только становится конституэнтой содержательного состава «истории литературы» как нарастания культурного качества самой действительности, но и выступает в качестве презумпции самопонятности, смысловой ясности произведения в отношении к движению истории и тем самым ненужности методологической рефлексии и вообще какой бы то ни было специальной работы, касающейся корректности и техники истолкования. Еще раз процитируем Каткова: «Мысль художника остается <…> на рубеже между отвлеченной общностью и живым явлением. Факт, событие не исчезает для него в общем законе. <…> Хотя художественная мысль так же обобщает явление, так же соединяется с отвлечением, однако художественное обобщение не разрушает индивидуальности явления, оно только возводит его в тип. Плод художественного познания есть факт, удержанный во всей своей индивидуальности, но только высвобожденный из путаницы случайностей, с которыми в действительности является для простого глаза. Факт в художественном понятии сохраняет всю свою жизненность»[265].

Таким образом, «вечная классика» как продукт сакрализации секулярных объектов культуры в условиях модернизации обеспечивает литературоведу не только «методическую схему» интерпретации, предопределяющую принципы отбора и объяснения материала, но и содержательную формулу «исторического», т. е. понятной и обозримой «истории». «Зеркало» как метафорическая парадигма литературоведческого разбора диктует и понимание литературоведом своих задач – дидактика, просвещение и воспитание публики. Другими словами, в зависимости от степени признания претензий культурной элиты на авторитетность литература расценивается ею либо как «спасение», либо как «суд».

Описанная здесь схематика литературной интерпретации оказывается, как уже говорилось, весьма устойчивой, поскольку литература как социальный институт гарантирует консервацию не только содержательного состава данной культуры, но и способов ее понимания, воспроизводя тем самым ее традиционализирующие механизмы. Парадоксальность статуса классики в подобных истолкованиях обнаруживается в том, что значимость ее удостоверена лишь современной актуальностью. И если – как это нередко бывает – апелляции к Пушкину («пушкинское начало в…») используются для интерпретаций новейшей литературы, то либо в Пушкине, «нашем всём»[266], содержится предвосхищение последующего развития культуры, которое нет необходимости специально истолковывать, либо современные значения и темы уже заключены в пушкинских текстах, которые этим и интересны. Устанавливаемые таким образом границы истолкования и направление предуказанного движения литературы в рамках обозначенного целого фактически вменяют Пушкину онтологическое значение, снимая этим как историчность пушкинского самоопределения, так и исторический характер последующей рецепции его образа и творчества. Непроблематичность интерпретатора для самого себя предопределяет как ограниченность целей и средств интерпретации, так и придание литературе, представленной классикой, онтологического статуса «жизни». Ср. у Ап. Григорьева («Пушкин – пока единственный полный очерк нашей народной личности <…> образ народной нашей сущности»[267]), а также у Г. О. Винокура («Пушкин – одна из самых актуальных проблем русской филологии как совокупности дисциплин, имеющих общей задачей посредством критики и интерпретации текстов раскрытие русского национального духа в его словесном воплощении <…>. Без филологического изучения Пушкина <…> невозможен дальнейший прогресс в познании Пушкина как великого русского поэта и лучшего представителя русского национального самосознания»[268]).

Даже там, где по видимости нет прямой связи с методологией истолкования замысла, например в технике анализа