Читать книгу "Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы - Виктор Голявкин"

– Чего утрясется? – спросил толстяк.

– Все утрясется, – сказал Таракан.

– Провалиться мне на месте, он имеет в виду себя, – сказал Сашок. – Я же говорил, что все имеют в виду себя. Не каждый только сознается.

– Если его пейзажи утрясутся, мои тоже утрясутся, – сказал толстяк.

– Во-во, – сказал Сашок. – А сейчас это трудно определить. По-моему, время поставит все на место.

– Что же получается? Выходит, если время пока на место не поставило, каждый болван вправе себя гением называть?

– А почему бы и нет, – сказал Сашок.

– Тьфу! – сказал толстяк. – Но есть же истина? Есть же сейчас большие художники, существуют?

– Есть, конечно.

– Чего же тогда все путаются?

– А ты вот чего путаешься?

– Почему я путаюсь?

– Ведь ты считаешь, что он не то делает, а он считает, что ты не то делаешь!

– А ты считаешь, что Грунин правильно делает?

– Я думаю, он здорово делает, – сказал Сашок.

– А чего там здорово? Чего?!

– То, что он хочет выразить, он выражает очень ясно, по-своему.

– Что же он хочет выразить своими вертящимися углами, кругами и плоскостями?

– Жизнь нашу современную.

– Что, у нас такая жизнь, что ли?

– Ты как-то смешно говоришь, у него свой угол зрения, он смотрит по-своему, а ты смотришь по-своему. Только и всего. Все не могут одинаково смотреть. Было бы ужасно, если бы все одинаково на жизнь смотрели. Вот и хорошо, что он так видит. Вот и хорошо, что он так чувствует.

– Вот и хорошо, что его из института выгнали, – сказал толстяк. – Почему же его тогда из института выгнали?

– Пусть сам работает. Он себя сложившимся художником считает. Государство его насильно учить не собирается, если он учиться не желает, а готов творить…

– Я уже не помню, – сказал Сашок, – на чем мы остановились? Ах да, на творчестве остановились. Так вот. К вашему сведению, в городе художников Париже государство не скупает подряд картины художников, не заключает с ними договора только за то, что у них дипломы в кармане и они членами Союза состоят. А у нас каждый требует: поскольку я художник, поскольку я Академию или училище закончил – обеспечьте меня работой. Так, будь добр, тогда выполняй заказ, а не хочешь, так нечего и договора заключать, так я понимаю. Художников в Париже пруд пруди. Если там миллион художников, не значит, что каждый – стоящий художник. Пиши себе, твори, хоть на асфальте. Ходи хоть вверх ногами. Пробивайся. Вторую профессию заимей. Да только не так-то легко в Париже выбиться…

– Ты брось мне про Париж. Ты мне скажи: Грунин – хороший художник?

– Я считаю Грунина отличнейшим художником.

– И я считаю его отличнейшим художником, – сказал Таракан.

– А себя ты считаешь отличным художником? – спросил толстяк.

– Считаю, – сказал Таракан.

– Какой же ты отличный художник, если у тебя таракан в голове? Сказал же тебе профессор. Не зря же тебя Тараканом прозвали и из института выгнали.

– Грунина тоже выгнали.

– Значит, у него тоже таракан в голове, – сказал толстяк.

– А у тебя в голове пустота, – возмутился Таракан.

– Удар ниже пояса, – сказал Сашок.

– Неужели вы серьезно считаете Грунина отличным художником? – сказал толстяк. – Ведь вы же реалисты. Неужели вы считаете, что эта кучка, которая возле него вертится, самая передовая? Почему возле нас никто не вертится?

– Ну вот, начал… – сказал Сашок.

– Но выходит так.

– Я, во-первых, не знаю, что там за кучка…

– Ну как же, ты же встречаешься с ними.

– Во-первых, я с ним встречаюсь, а не с кучкой и смотрю его работы, при чем здесь кучка?

– Но все-таки, однако, эти люди, которые возле него отираются, не внушают доверия. Шум поднимают, и больше ничего. Друг друга считают гениальными, ты же видишь, что это не так. Грунин Хашина считает гениальным за его стихи, а Хашин Грунина считает гениальным за его живопись.

– Хашин прочел пару стихотворений, но мы все были пьяными, и я ничего не понял.

– Вы часто бываете пьяными, наверно.

– Да нет…

– Может быть, действительно все приходят пьяными или на месте напиваются, потом вовсю хвалят живопись и стихи.

– Нет, я пришел трезвым, и вообще я не люблю смотреть живопись пьяным, так же как и слушать стихи и все такое.

– Значит, Грунин – великий художник?

– Не знаю, великий он или нет, такими словами нельзя бросаться, но он хороший художник, очень хороший художник.

– Ты ведь сам совсем по-другому пишешь.

– Ну и что? Все одинаково, что ли, должны писать? Я ведь вижу, где плохо, а где хорошо, несмотря на то что у меня манера другая. У нас у трех манера академическая, схожая. Нас так учили, и нам трудно отойти. Грунин отошел от Академии, вот у него и своя манера. Он порвал с Академией и пишет по-своему, никто ему не запрещает.

– Вот ты все твердишь: каждый прав, каждый прав, а сам-то ты имеешь свою линию? Есть у тебя свои понятия, убеждения?

– Я же тебе объясняю. Вот человек делает небольшое искусство или просто зарабатывает, ну и что? Он прав со своей человеческой точки зрения… Нет, я не то…

– Договорился! Разве можно на искусстве бездушно деньги зарабатывать? Ты же сам сказал, что деньги зарабатывать!

– Сколько людей ради наживы работает, сам знаешь.

– На это я никогда не пойду! – сказал толстяк.

– Пусть сколько угодно говорят, что у меня таракан в голове, – сказал Таракан, явно этим гордясь, – но я никогда в жизни на подобное не шел!

– Пусть я буду зарабатывать стендами, – сказал Сашок, – но в компромисс со своей совестью никогда не вступлю.

– Буду писать пейзажи, – сказал толстяк, – со всей страстью, на какую только способен, пусть не покупают!

– А если купят? – спросил Миша.

– А ты молчи, – сказал толстяк.

До сих пор Миша не принимал участия в разговоре. Между прочим, он определил всех на один стенд.

– Приходишь в дом интеллигентного человека, – сказал толстяк, – и видишь на стене в золотой рамке дилетантский мостик через речушку. Пропаганда искусства очень отстает!

– А может быть, у него воспоминания связаны с этим мостиком и речушкой, – сказал Сашок, – начхал он на твою живопись!

– Должно быть живописно! – сказал твердо толстяк.

– Хотя у меня и таракан в голове, – сказал Таракан, – но в квартире должна висеть живопись, а не поделка! Я бы ему написал широко и сочно.