Читать книгу "В объятиях Шамбалы - Эрнст Мулдашев"

А когда процедура представления меня… спящего… заканчивалась, я неведомым образом тут же поднимал голову, делая вид, будто бы у нас, в России, именно так принято слушать речи о себе. Вздох облегчения «Ух!» тут же исходил от Венера с Сергеем.

Встав за трибуну (с венком, конечно!) и взяв микрофон в руки, я уже окончательно просыпался и, даже не путая английскую речь с русской, бойко произносил: «Ladys and gentlemens! Dear colleagues!», с радостью ощущая, что говорю я уже… не во сне.

Я всегда завидовал моему другу Рафику Талгатовичу Нигма-туллину (доктору медицинских наук, профессору, заместителю директора нашего Центра по науке), который обладает способностью не спать в президиуме и может часами высиживать в состоянии бодрствования, не нуждаясь в комедийных очках, на которых нарисованы широко открытые глаза.

Плечо Сергея Анатольевича Селиверстова, на котором я спал в машине, показалось мне не совсем удобным; я стал в полусне двигать его и, наконец, нашел более удобное место для головы — его грудь. — Ух! — вздохнул я удовлетворенно.

А машина катилась вперед, напевая урчащую песенку дорог. А потом в этом урчании появились какие-то грандиозные нотки, появились басы, и… в ушах моих зазвучал прекрасный вальс послевоенных лет:

В городском саду играет духовой оркестр.

На площадке танцевальной нет свободных мест…

Чувство торжественности вошло в мою душу, и я … почти наяву… увидел во сне московский парк «Сокольники», по которому я давным-давно шел с какой-то выставки и вдруг в сторонке услышал звуки духового оркестра, играющего «В городском саду…». Помню, я остановился, послушал минутку и через газоны пошел в направлении музыки. Вскоре я дошел до огороженной сеткой танцплощадки, на противоположной стороне которой играл духовой оркестр, в котором оркестрантами были только… седовласые старики. Но они играли с таким вдохновением, таким вдохновением… А ветер трепал их седые волосы.

На площадке танцевала только одна пара: старенький-старенький полковник в кителе кружил старушку в старомодном платье и в туфлях со стоптанными толстыми каблуками.

Я стоял и смотрел, а мне образно представилась война, которую пережили наши отцы, и… мне показалось, что они, наши отцы и матери, даже воевали торжественно, потому что слово Родина всегда звучит торжественно. А этот полковник в кителе, до сих пор не потерявший осанку военного, так кружил свою… давным-давно бывшую девушку все в таких же туфлях на толстых каблуках, так кружил… что чувство глубочайшей несправедливости тем, что люди… почему-то стареют, пронзило меня. Но я понимал, что Бог решил сделать так; ведь злые люди, которых так много, не имеют права жить слишком долго и должны пройти очищение на Том Свете. Только вот… они, эти злые люди, увлекают в пучину смерти и других — добрых, которые тоже, как и злые, должны покрываться сединой и вспоминать, кружась в вальсе жизни, те годы, когда торжествовала молодая любовь, чтобы, может быть, в новой жизни, представ перед каким-то человеком в новом обличий, вдруг почувствовать, что он чем-то… чем-то… чем-то родной и близкий, не понимая того, что стоящий перед тобой человек есть твоя любовь… любовь той жизни.

Я стоял, даже не ощущая того, что носом и щекой совсем «въехал» в проволочную сетку ограды. А вальс все кружил и кружил прекрасную седовласую пару.

— Смерть не страшна, страшна разлука! — подумал я.

А еще я подумал тогда о том, что чем больше живут люди друг с другом или чем дольше дружат между собой, тем они ближе и роднее становятся.

Старых друзей не меняют! — пронеслось в голове. Помню, что тогда перед моим взором вереницей пронеслись образы моих старых друзей, с которыми жизнь уже развела меня, но… но… какая-то теплая и добрая энергия окутывала каждого из них.

— Старых друзей не меняют! — еще раз подумал я.

Помню, что тогда, в Сокольниках, когда я стоял, вжавшись лицом в проволочное ограждение, я подумал о том, что самая большая низость людей — это то, что они иногда гордятся молодостью. Я вспомнил лицо молодой дамы, которая сказала другой:

— У меня есть преимущество перед Вами — молодость!

Я представил, что если человеку нечем гордиться, то он гордится молодостью, не думая о том, что через сколько-то лет кто-то может и ему сказать, горделиво взглянув на него:

— У меня есть преимущество перед Вами — молодость!

Мне стало грустно. Я опустил голову и пошел по парку «Сокольники» к метро. А сзади играл духовой оркестр: «В городском саду играет…» — играл торжественно, как бы намекая на то, что, кроме низости, существует еще и торжество жизни.

Я почувствовал, что сползаю с груди Селиверстова. Я поднял голову.

— Спи! Спи! — сказал Селиверстов, пытаясь создать из своей груди что-то наподобие полувертикальной подушки.

Я опять опустил голову на его грудь. Но уже не спалось. Я почувствовал, что все еще сильно болит желудок. Боль была ноющей, и она достала меня. Но очень хотелось спать, очень… Я понимал, что мой сон — это естественная защитная реакция, возникшая после всех стрессов, которые мы пережили в Городе Богов, где Жизнь и Смерть соединились воедино… с одной лишь оговоркой — жить-то, все-таки, хочется…

И я чувствовал, что живу, но живу с этой вечной болью.

— Запачкался, наверное, там, … в «месте», ну… там, где надо быть другим… более чистым… значительно более чистым, — подумал я.

Я понимал, что с этой болью из меня выходит вся грязь… грязь банальной жизни, к которой мы так привыкли и которую считаем нормой, нормой под девизом — «Жить в душевной помойке». А так хотелось видеть у всех людей искрящиеся глаза! Но я знал, что глаза у людей искрятся очень редко… пока.

— Пока… — с надеждой повторил я про себя.

Боль усилилась. Я остановил машину и вышел. Отошел от машины на несколько метров по песчаному бархану и встал полусогнувшись.

— У-ух! — вырвался из меня звук боли.

Я постоял еще немного, а потом безнадежно подумал: — Куда мне деваться! Надо терпеть! Зато грязь выйдет из меня… с болью! Если бы люди не болели, то они бы совсем… охренели… от грязи! В сверхпомойке стали бы жить! Пусть это жестоко, но люди должны болеть, люди должны переносить боль, потому что боль — это отголосок грязи, от которой освобождается твоя душа! И пусть болит. Да, пусть болит — чем сильнее болит, тем чище ты станешь! Боли, боли сильнее, очищай меня, очищай! От этих мыслей мне стало легче. Вдруг я вздрогнул.

— А если меня совсем сильно «очистить», то… то… как я стану жить в нашем мире? Ведь здесь… извините, грязненьким быть приходится! — выдавил я из себя, совсем согнувшись от боли.

Я на мгновение опешил, но потом понял, что человек, вообще-то, живет вечно, меняя тела и жизни, и в этой веренице жизней главным критерием все же выступает Чистота Души, которую давным-давно, созидая нас, нарисовал сам Бог… по своему образу. И нам, божьим созданиям, некуда деваться, как следовать заветам Главного Отца — Бога, научившись отрекаться не только от грязного, но и от того, что имеет даже малейший грязноватый оттенок. А смог ли ты сделать это, отразится в твоих глазах…