Ты на древнем Синае, иль на Сирийских высотах, или на улице Газы будешь ждать свою смерть за мешками с песком или за корпусом танка… Кабардинец Кешоков, несмотря на свои шестьдесят лет, выглядел молодцом. У него была легкая кавалерийская походка, седая голова и хорошая память.
— Где война, там и поэты, — сказал он. — Палестинские воюют за свою землю. Израильские — за свою.
Мы хлебнули еще по глотку, и Алим задумался, глядя на снеговые очертания ливанских гор. Порывы ветра, летящие с их вершин, обволакивали нас тонкими запахами цветущих роз, лепестки которых, слегка привядшие, подсохли, полегчали и, когда веянье ветра усиливалось, шевелились и подползали душистыми ручейками к черным, начищенным ботинкам Кешокова. А я глядел на него и представлял себе, каким он был сорок лет тому назад, черноволосый юноша в черкеске с газырями, а может быть, в простой офицерской гимнастерке, в мягких сапогах со шпорами, с автоматом через плечо, с бесшумной походкой охотника и кавалериста.
В той же Кунейтре пред тем, как возвратиться в Дамаск, я спросил Муина Бсису:
— Какая у тебя сокровенная мечта в жизни?
Он ответил не задумываясь:
— Чтобы меня похоронили в родной земле, в независимой и свободной Палестине!
Но не дожил Муин до создания независимой Палестны. И до своей мечты — быть похороненным в родной земле. Он умер в изгнании, в одной из лондонских гостиниц, где жил под чужим именем с тунисским паспортом. И лишь одна из английских газет в хронике событий кратко сообщила о том, что в таком-то отеле в 207-м номере было найдено тело какого-то «тунийца». На стене его комнаты был приколот кнопками портрет Че Гевары.
А у меня после моих скитаний по Ближнему Востоку постепенно сложился цикл стихотворений, в котором я попытался понять, почему восточноевропейские жертвы Холокоста, поселившись в Палестине, переродились в беспощадных колонизаторов и строителей «нового мирового порядка». И конечно же, все мои чувства, которые в Польше были обращены к ним, в Ханаане я отдал соплеменникам Муина Бсису.
Некоторые из этих стихотворений я включал в свои книги 70—80-х годов. Но, собранные вместе с неопубликованными в один цикл, они обретают иную жизнь, особенно в наше время.
1 Под небом пустынного края, известном из Книг Бытия, я слушал, как, в море впадая, шумит Иордана струя. Здесь каменной соли навалом, здесь почва, как соль, солона, здесь стала от слез минералом несчастного Лота жена… Тяжелое Мертвое море насыщено солью насквозь —
в него палестинское горе соляным раствором влилось. Вода Иордана струится, уходит под взорванный мост —
сомкнулись река и граница, железный шлагбаум и пост. Здесь наземь слетела косынка, когда, у себя за спиной оставив свой дом, палестинка застыла, как столп соляной. Здесь выжжены мирные нивы на том и другом берегу, и только плакучие ивы цветут, как на русском лугу. Родная земля Но ложимся в нее и становимся ею, Оттого и зовем так свободно — своею.
Анна Ахматова Когда-то племя бросило отчизну, Ее пустыни, реки и холмы, Чтобы о ней веками править тризну, О ней глядеть несбыточные сны. Но что же делать, если не хватило У предков силы Родину спасти Иль мужества со славой лечь в могилы, Иную жизнь в легендах обрести? Кто виноват, что не ушли в подполье В печальном приснопамятном году, Что, зубы стиснув, не перемололи, Как наша Русь, железную орду? Кто виноват, что в грустных униженьях Как тяжкий сон тянулись времена, Что на изобретеньях и прозреньях Тень первородной слабости видна? И нас без вас и вас без нас убудет, Но, отвергая всех сомнений рать, Я так скажу: что быть должно да будет! Вам есть, где жить, а нам где умирать… 3 Белозубый араб восемнадцати лет, смуглый отпрыск великих племен, партизан и бродяга, изгой и поэт, стал глашатаем новых времен. Но политика — древнее дело мужчин, а не юношей, вот почему в силу этой и нескольких прочих причин пулю в спину всадили ему. Он работал связным и по древней тропе мимо Мертвого моря спешил, где когда-то Христос в Галилейской стране легендарное чудо свершил. Там, где огненной лавою в души лилась речь о непротивлении злу, вновь на камне горячая кровь запеклась, и огонь превратился в золу. Над кустом тамариска колышется зной, но, убийца, умерь торжество: если юноша принят родимой землей —
то изгнания нет для него! 4 Когда о мировом господстве взревнует молодой народ, за темный бред о превосходстве ему расплата настает. Чем платит? —
юностью и кровью за угождение страстям, за то, что силе и здоровью дан ход по варварским путям. Но если дряхлое колено закусит те же удила —
тень вырождения и тлена ложится на его дела. Так в судорожном раже старость, своим бессильем тяготясь, впадает в немощную ярость, столь не похожую на страсть. 5 Не в родных партизанских лесах, а среди аравийских просторов я увидел в миндальных глазах гнев, который понятен и дорог. Палестинка, глазницы твои —
воспаленные два полукружья, у тебя ни угла, ни семьи и ладони темны от оружья. Чтоб сжимать автоматную сталь в нежных пальцах — не женское дело! Но глядишь ты в пустынную даль чуть с прищуром, как в прорезь прицела. Я без слов понимаю твой пыл, потому что в военные годы я ведь тоже изгнанником был и, как ты, знаю цену свободы. 6 То время туманом покрыто, когда на песок золотой взошла босиком Афродита, рожденная в пене морской. А море шумит, как шумело, но волны на берег несут не чье-то прекрасное тело, а доски, бутылки, мазут. Шуршат под ногами газеты, струится обеденный чад, в гигантских отелях клозеты на всем побережье урчат. Где некогда влажные косы в горсти отжимала она, —
щенок разгребает отбросы… Но все же бормочет волна, что час неизбежный настанет и, сам своей мощи не рад, наш род человечий устанет творить комфортабельный смрад. Иссякнут последние недра, вся нефть испарится до дна, и будет последняя жертва природою принесена… Вновь на берег выйдет богиня, но мир, погрузясь в забытье, не вспомнит ни древнее имя, ни тайну рожденья ее. 7 Дамаск Побродил по нашему столетью, поглядел в иные времена… Голуби над золотой мечетью в синем небо чертят письмена. То с горчинкой, то нежданно сладок ветер из полуденных песков. Я люблю восточный беспорядок, запахи жаровен и цветов. Шум толпы… Торговля… Перебранка… Но среди базарной суеты волоокая аравитянка вывернула грудь из-под чадры. Грудь ее смугла и совершенна, и, уткнувшись ртом в родную тьму, человечек застонал блаженно, присосался к счастью своему. Может быть, когда-нибудь без страха он, упрямо сжав семитский рот с именем отчизны и Аллаха, как пророк, под пулями умрет. Может быть, измученным собратьям он укажет к возрожденью путь… Спит детеныш, в слабые объятья заключив коричневую грудь. 8 Разговор с покинувшим Родину Для тебя территория, а для меня —
это родина, сукин ты сын. Да исторгнет тебя, как с похмелья, земля с тяжким стоном берез и осин. Я с тобою делил и надежду и хлеб, и плохую и добрую весть, но последние главы из Книги Судеб ты не дал мне до срока прочесть. Но я сам прозреваю, не требуя долг, оставайся с отравой в крови. В языке и в народе известно, что волк смотрит в лес, как его ни корми. Впрочем, волк — это серый и сказочный зверь, защищающий волю свою… Все я вижу прекрасно, но даже теперь много чести тебе воздаю. Гнев за гнев, —
коль не можешь любовь за любовь —
так скитайся, как вечная тень, ненадолго насытивший желчную кровь исчезающий оборотень. 9 То угнетатели, то жертвы… Чем объяснить и как понять, что снова мировые ветры их заставляют повторять путь возвращения по кругу, путь переформировки сил?.. Но кто к душевному недугу их беспощадно присудил? Сердца людей не приневолишь, стезя затеряна в пыли… А нужно было-то всего лишь обжить родной клочок земли, чтоб стал он кладбищем и домом, чтоб был издревле защищен не долларом и не «фантомом», а словом, плугом и плечом, чтобы не тягостные мифы, а гул работы и борьбы да тяжкий шепот хлебной нивы рождали музыку судьбы. 10 В садах голубого Туниса был воздух душистым от роз, от тонкого духа аниса, от шелеста желтых мимоз. Броди да вдыхай ароматы… Но, зная задачи свои, как роботы или солдаты, по тропам ползли муравьи. И каждый тащил в муравейник то стройматерьялы, то снедь, и каждый прохвост и бездельник тотчас обрекался на смерть. Чтоб не было горьких неравенств, работали все, как один, оставив тщеславье и зависть разумным собратьям своим… А может быть, нету лекарства надежней от наших страстей, чем путь муравьиного братства, единство его челюстей. Не зря муравьи пережили всех вымерших чудищ земли, и лапок своих не сложили, и нравы свои соблюли. Порывистый ветер пустыни нет-нет да приносит ко мне дыханье холмов Палестины, плывущих в крови и в огне. 11 Два сына двух древних народов такой завели разговор о дикости древних походов, что вспыхнул меж ними раздор. Сначала я слышал упреки, в которых, как корни во мгле, едва шевелились истоки извечного зла на земле. Но мягкие интеллигенты воззвали, как духов из тьмы, такие дела и легенды, что враз помутились умы. Как будто овечью отару один у другого угнал, как будто к резне и пожару вот-вот и раздастся сигнал. Куда там! Не то что любовью дышали разверстые рты, а ржавым железом, и кровью, и яростью до хрипоты. Что было здесь правдой? Что ложью? Уже не понять никому. Но некая истина дрожью прошла по лицу моему. Я вспомнил про русскую долю, которая мне суждена, —
смирять озверевшую волю, коль кровопролитна она. Очнитесь! Я старую рану не стану при всех растравлять, и как ни печально, —
не стану свой счет никому предъявлять. Мы павших своих не считали, мы кровную месть не блюли и только поэтому стали последней надеждой земли. 1974–1978 Список основных источников
1. «Передайте об этом детям вашим». История Холокоста в Европе. 1933–1945. М. Текст. 2000.
