Читать книгу "Нет имени тебе... - Елена Радецкая"

Некоторое время я, как верная, жена дожидалась Ромыча с работы, а потом опять стала шляться и, бывало, являлась за полночь. Я не оправдывалась и не обещала, что это прекратится, я говорила: «Это моя жизнь, и ты мне не муж».

Следующий раз с Германом я встретилась на Пушкинской. Окна квартиры выходили как раз на пятачок круглого сквера, где стоял маленький памятник Пушкину. Обстановку и богатую библиотеку потихоньку разворовывали, царил полный бардак, но, несмотря на это, здесь все еще сохранялся особый петербургский дух, интеллигентный и антикварный. Раньше в этой квартире жили известный артист с женой артисткой, они умерли, и хозяином квартиры стал их сын Леня, безработный историк и алконавт. К нему заявлялась или даже обитала здесь медленно оседающая или уже достигшая дна богема. Мне были в кайф и разговоры, и рассказы, и песни под гитару и фоно. А Герман оказался одноклассником Лени. И там, на Пушкинской, он и сказал по поводу моего приступа при нашей первой встрече:

– А что ты удивляешься, аллергия может быть не только от запаха или пыли, а от человека, от холода, от славного города Петербурга и от собственной жизни. Не надо тебе ходить по таким квартирам.

Герману было около сорока, но выглядел он лет на десять старше. Он наркоманил, но в то время я не видела его в плохом состоянии. О себе он не откровенничал, но, видимо, много чего потерял, я имею в виду семью и работу. Мы с ним не говорили о наших семьях и родственниках. Он сказал: «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины…» Раньше он читал в педагогическом институте курс по литературе Возрождения, даже учебник написал. Жил он в пустующем доме друга, в Коломягах, но туда меня не приглашал. Зато мы гуляли по Питеру и он рассказывал мне о Данте, его аде и рае, о Петрарке, его вымечтанной Лауре и крикливой, пропахшей жареной рыбой жене, имени которой история не пожелала сохранить.

Благословен день, месяц, лето, час

И миг, когда мой взор те очи встретил!

Благословен тот край, и дол тот светел,

Где пленником я стал прекрасных глаз!

Герман назвал мне год, день и месяц, когда Петрарка встретил жену знатного авиньонского рыцаря Лауру. Может быть, этой женщины-мечты и вовсе не существовало, однако Герман очень подробно описывал складки ее винно-красного платья, легкую накидку, которая при ходьбе летела за ней, как облачко.

– А прическа… Какая у нее была прическа?

– Тогда были модны высокие лбы и золотые локоны, которые затейливо укладывали и украшали лентами и жемчугами. И знаешь, на какие ухищрения шли женщины, чтобы следовать моде? Они выбривали себе лбы и сидели на крышах, чтобы солнце обесцветило смазанные водой с уксусом волосы. Они томились, лица их краснели, они дышали, как вытащенные из воды рыбы. Но Лауре не нужны были такие ухищрения!

– Почему? – удивилась я.

– Да потому что у нее был высокий лоб и золотые кудри. У нее была длинная нежная шея и тонкие черты лица. Она была совершенством.

Наверное, Германа очень любили студентки.

Он рассказывал о городах Италии, и в моем воображении они представали такими странными и прекрасными, что мне приспичило их нарисовать. Он говорил: что Флоренция коричневая, в золотых блестках. Солнце щедро сыплет их на стены домов и мостовые, и эта золотая морось впитывается в камень. Улочка узкая, идешь по ней – и внезапно перед тобой вырастает невероятных размеров собор на маленькой площади. Он весь из разноцветного и светлого, как ручей, мрамора, а купол из оранжевой черепицы. Купол, похожий на женскую грудь.

И Герман сложил руки, словно обнял ладонями купол-грудь.

Я сказала, что нарисую Флоренцию, вот только найду книжки, чтобы посмотреть фотографии. Он возразил:

– Не надо книжек, рисуй, как представляешь то, о чем я рассказал.

– Будет что-то фантастическое, ни на что не похожее.

А он говорит:

– Нарисуешь, тогда и увидим.

И я нарисовала коричневую в блестках улочку Флоренции, которую замыкала громада собора с округлым куполом. А сверху, в небесах, словно оглаживают, ласкают, не прикасаясь, баюкают купол-грудь две невесомые полупрозрачные руки, только что вылепившие это чудо.

Был яркий солнечный день. Мы с Германом сидели на скамейке в Михайловском саду. Я развернула холст с Флоренцией. Он реагировал, как ребенок, обрадовался, засмеялся, вскочил, поставил холст на ярко-зеленый шелковый газон, сказал, что не мог вообразить ничего подобного, и захлопал в ладоши. И тут в ладоши захлопали еще человек пять, остановившихся рядом. Со мной ничего подобного в жизни не случалось, наверное, я от нахлынувших чувств могла бы прослезиться, а может, и прослезилась.

– Настоящий автор картины – ты, – сказала я Герману.

– Не надо путать божий дар с яичницей, – ответил он. – Пусть я буду автором идеи, как теперь говорят.

Я хотела подарить ему картину. Он взял обе мои руки, поцеловал и наотрез отказался:

– У тебя она будет сохраннее, я же человек без адреса.

Он мне рассказывал о лазурной Венеции и садах Ватикана, будто там бывал. А однажды описал готический собор в Германии, так сверкающий витражами и играющий отблесками, будто под сводами его кружилась стая ангелов, но крылья у них были не птичьи, а стрекозьи, слюдяные, и они отражали и разбрасывали цветные зайчики. Тогда я и заподозрила: возможно, кое-что из его рассказов наркотические глюки?

Я думаю, что Герман был в меня немного влюблен, я даже уверена в этом, хотя он никогда и ни в каком состоянии не проговорился об этом. А еще он никогда не сказал мне ничего пошлого или обидного.

Однажды я у него спросила:

– Почему ко мне парни не клеятся? Наверное, это связано с недостатком ферамонов?

– Это связано с тем, как ты смотришь. Все дело в твоем взгляде, – почти не задумываясь, ответил он.

– И какой-такой особенный у меня взгляд?

А теперь он помешкал, прежде чем нашел определение:

– Оценивающий. Многие к тебе просто боятся подойти. И на своего начальника не смотри в упор, а то у тебя будут сложности с работой. Глазки опускай.

– Работать я не собираюсь и постараюсь, чтобы у меня никогда не было начальника.

– Ну-ну… – задумчиво проговорил Герман. – Попробуй.

Ромычу моя Флоренция понравилась, ему бы все понравилось, что я бы ни нарисовала.

Как он старался меня удержать! Может, чувствовал, что нашему совместному житью подходит конец? Он покупал билеты в театр. Один раз я искренне забыла, что мы идем на спектакль, и пришла домой в десять вечера. Тогда я ему сказала: «Билетов в театр больше не бери. Я не театралка». В кино я тоже отказывалась с ним ходить, и на выставки – он мне мешал смотреть, молча мешал, при нем я ничего не видела. Он покупал мне цветы, а потом заметил, что куда эмоциональнее я воспринимаю бутылку вина. И он начал приносить вино, а то и коньяк и пить со мной, причем он символически, а я – не символически.