Читать книгу "Чужие сны и другие истории - Джон Ирвинг"

Но в письме Элизабет была и печальная весть: не стало Клаудио. «Другого такого пса, как Клаудио, уже не будет», — завершала она письмо. С тех пор я больше не проигрываю эту кассету для развлечения гостей. Теперь я слушаю ее в одиночестве.

Недавно Эверетт услышал менуэт Моцарта и детские пьесы Шумана и Бартока.

— Пап, что ты слушаешь? — спросил он меня.

Что ответить четырехлетнему малышу? (Вообще-то четыре ему исполнится в пятую годовщину объединения Германии. В день рождения Эверетта мы будем там. Я сделаю паузу в своем книжном туре, и мы на несколько дней съездим в Амстердам. Думаю, ему там очень понравится, а мы таким образом избежим шумных празднований и/ или демонстраций, которыми обязательно будет сопровождаться годовщина объединения Германии.)

— Пап, так что ты слушаешь? — не отставал Эверетт.

— «Нос Клаудио», — ответил я, пробуя на слух новое заглавие.

Второй постскриптум, написанный в октябре тысяча девятьсот девяносто пятого года, после возвращения из Германии. Эти заметки я писал в новом дневнике — подарке Салмана Рушди. Кожаный переплет придавал дневнику солидный вид. Две первые страницы были забрызганы кровью — свидетельство моей неудачной манипуляции со стаканом, когда мы летели из Нью-Йорка в Мюнхен. (В самолетах со мною вечно что-нибудь случается.)

Я вспоминал голландского полицейского, с которым познакомился в Амстердаме год назад, и по памяти описывал его облик. Я знал, что скоро мы с ним снова встретимся все в том же Амстердаме. Часто такое описательное упражнение помогает мне сосредоточиться на темах, интересующих меня в разговоре с тем или иным человеком. Я увлекся и не заметил, что правым локтем все время подталкиваю стакан с водой. В какой-то момент стакан накренился и начал падать в проход между креслами. Во мне вдруг проснулись юношеские спортивные реакции (в данной ситуации неуместные): я поймал стакан левой рукой, но он ударился о мое обручальное кольцо, треснул и осколками располосовал мне ладонь. Я сложил ладонь чашечкой и смотрел, как хлынувшая кровь заливает кольцо. Зрелище собственной крови часто провоцирует неожиданные ассоциации. Мне вспомнилась наша приятельница, которая недавно развелась. Она считает, что каждый ее порез и царапина — это неотданные долги семейной жизни. (Сейчас мне странно смотреть на буроватые пятна крови, покрывающие мои воспоминания о голландском копе по имени Юп де Грот. Когда мы встретились с ним в Амстердаме, я ни словом не обмолвился о том, где и как поранился.)

Увидев окровавленную ладонь, стюардесса чуть не упала в обморок. Она прошептала в микрофон, спрашивая, есть ли среди пассажиров врач. Услышав такое сообщение, те пассажиры, кто не спал, могли подумать, будто наш пилот при смерти. В ответ на призыв из хвостовой части самолета появился заспанный немец. Зрелище моей руки мгновенно прогнало его сон.

— Но я психиатр, — смущенно пробормотал он.

Немец добавил, что его пациенты редко ранят себя острыми предметами, а те, кто до такого доходит, делают это намеренно, вследствие расстройства психики. Я заверил его, что не собирался при помощи разбитого стакана свести счеты с жизнью.

Возникла дискуссия: промывать рану водкой или нет. Мы с женой решили воспользоваться минеральной водой и вылили целую бутылку. Требовалось проверить, нет ли в ране осколков; порез казался глубоким, но с чистыми краями. Психиатр благоразумно снял с моего пальца обручальное кольцо. Дженет несколько недель носила его на указательном пальце правой руки (и потом жаловалась, что у нее появилась сыпь). Психиатр довольно неумело перевязал рану, потратив на нее два бинта из аптечки стюардессы. Затем он порекомендовал мне выпить порцию коньяка. Они со стюардессой тоже выпили.

Я вернулся на свое место и получил взбучку от Эверетта. Помнится, я часто рассказывал ему о том, насколько опасны падающие стеклянные предметы. «Если у тебя падает стакан, лучше дай ему упасть», — наставлял я сына. Нарушив свое же правило, я подвергся справедливому выговору со стороны четырехлетнего малыша. Все время нашего пребывания в Германии он донимал меня напоминаниями. (Предостережения звучат из уст Эверетта до сих пор.)

Мы приземлились в Мюнхене в половине седьмого утра по местному времени. Двое врачей отвезли меня на санитарной машине в амбулаторию аэропорта, где быстро наложили на ладонь шесть швов, сделали укол обезболивающего и укол против столбняка. Вся процедура заняла сорок пять минут. За это время Дженет, Эверетт и его нянька успели пройти (с помощью представительницы авиалинии) таможенный досмотр. Издатель моих книг на немецком языке (он не немец, а швейцарец), оплативший эту поездку, позже так прокомментировал случившееся: если бы я летел не первым классом, стакан был бы пластиковым, и моя ладонь осталась бы целой. (Словом, за что платишь, то и получаешь, как говорят американцы.)

Вечером того же дня состоялось мое первое публичное чтение в мюнхенском «Дойчес театре». Я был не в лучшей форме. Действие обезболивающего закончилось. Удары сердца неприятно отдавались в левой ладони. Переворачивать ею страницы я уже не мог. Вдобавок мой мозг пребывал в некотором отупении от сочетания кодеина с пивом. Закончив чтение, я сконфуженно помахал слушателям своей перевязанной рукой.

Выступления в концертном зале Киля и гамбургском театре «Талия» прошли успешнее. Через тринадцать дней берлинский врач снял мне швы. В тот день у меня было выступление в берлинском «Дойчес театре». Погода баловала нас летним теплом (в отличие от Гамбурга, где было холодно и ежедневно шел дождь). В труппе берлинского «Дойчес театра» играл лилипут. Он рассказал мне, что в «Сыне цирка» ему очень понравился Винод (карлик). Все лилипуты, писавшие мне, были в восторге от этого персонажа. Когда врач говорит, что ему понравился доктор Ларч или доктор Дарувалла, а лилипут восхищается Винодом, для меня это важно. (К сожалению, ни один иезуит не поблагодарил меня за создание Мартина Миллса; был, правда, один траппист,[93]которому понравился бедняга Мартин.)

Из Берлина во Франкфурт мы ехали поездом. Путь занимал пять часов и запомнился мне как приятное, спокойное путешествие. Я занимался тем, что писал открытки. Мне понравилось, что большинство немецких журналистов, бравших у меня интервью, выражали неудовольствие по поводу того скандального номера «Шпигель», где критик Райх-Раницкий рвал экземпляр романа Грасса «Широкое поле». И не имело значения, что основной темой всех интервью был немецкий перевод моего романа «Сын цирка». Всем известно о моей дружбе с Грассом, и журналистов интересовало, что я думаю о резонансе, произведенном в Германии его новым романом. В действительности они имели в виду резонанс, который произвел сам Грасс.

Я отвечал, что и не ждал от Райх-Раницкого сдержанности и иного поведения. Лично я предпочел бы увидеть фото, где он съедает объемистый роман вроде «Широкого поля» или «Сына цирка». Было бы приятно увидеть, как критик подавился рецензируемым романом. Однако настоящим злодеем, по моему мнению, здесь оказался не Райх-Раницкий, а «Шпигель». Журнал позволил себе поместить на обложке снимок физического уничтожения книги. Неужели немцы не подозревают о стереотипах относительно их нации, бытующих за пределами Германии? (Я в этом сомневаюсь.) Или они хотят, чтобы снимок варварского уничтожения книги напомнил миру о кострах из книг, полыхавших в Германии? (Тоже сомневаюсь.) Неужели в редакции журнала не нашлось ни одного человека, усмотревшего в этом снимке страшный символ? (И в этом я сомневаюсь.)