Читать книгу "Взятие Измаила - Михаил Шишкин"

Идем в операционную. Перед твоим лицом занавес, чтобы ничего не могла видеть. Сел на табуретку рядом с тобой, взял за руку.

До твоей груди и ключиц дотрагиваются чем-то железным:

— Чувствуете?

Ты киваешь головой.

Через какое-то время снова проводят по твоей коже:

— Чувствуете?

— Нет.

Держу тебя за руку, а сам смотрю за эту простыню. Так странно видеть, как разрезают и отворачивают зажимами кожу, которую целовал.

Положил голову рядом с твоей. Мы, наверно, забавно выглядели, оба в зеленых шапочках.

Ты спросила:

— Что там показывают?

Будто о телевизоре.

Я тебя успокаивал, что уже вот-вот, пару минут и все будет в порядке

— и опять мне казалось, что тянутся один за другим долгие часы.

А потом что-то захныкало.

Это был наш ребенок — в крови и слизи. Покрытый жирной смазкой. Сизый. Ручки, ножки дергаются, с них слетают брызги. Нос и уши прижаты. Мокрые редкие волоски, прилипшие к темени.

Сестра, принявшая ребенка, протягивает мне ножницы:

— Хотите перерезать пуповину?

Она толстая, перекрученная. Пульсирует. В ней просвечиваются два проводка — красный и синий.

Беру ножницы, перерезаю.

Живое режется мягко, но чуть сопротивляется, как будто режешь плохо проваренные макароны.

Гляжу, как сестра отсасывает через трубочку слизь из носа и рта, как ловкими, спорыми движениями обрабатывает пупок.

Так нестерпимо хочется нашего с тобой ребенка потрогать, прижать к себе.

Только наклоняюсь рассмотреть пупок — струя. Первая в жизни. Сестра улыбается, протягивает мне салфетку.

Беру сына, мою его в ванночке. Поместился весь в двух ладонях. Открыл глаза — глядит на меня.

Вспышка — кто-то делает фотографию поляроидом.

Нашего сына завернули и положили рядом с тобой — лицом к лицу.

Смотрю — ты плачешь.

— Ну что ты, Франческа, всё хорошо! Всё теперь хорошо!

Потом ребенка унесли. Я был с тобой, держал за руку, пока тебя зашивали. Смотрел, как прозрачная нитка стягивает ткани, как шланг отсасывает, урча, из раны кровь. Ты уже засыпала.

В какой-то момент от усталости отяжелела голова, застучало в висках.

Кто-то спросил, тронув меня за рукав:

— Плохо?

Я замотал головой:

— Прекрасно!

Пока переодевался, тебя уже увезли на этаж, где родильное отделение. Пошел искать, заблудился, тыкался в какие-то бесконечные двери. Наконец, меня привели совсем в другой конец коридора. В палате было темно. У кровати стояла капельница. Ты спала. Погладил тебя по руке, поцеловал в волосы.

В коридоре посмотрел на часы — без пяти семь. Без пяти семь чего? Утра? Вечера? Какого дня?

Вышел на улицу — сумерки и туман. Присмотрелся — люди спешат, зевают на ходу. Все-таки утро. Ночью был дождь, да и теперь накрапывало — все мокрое, и плитка тротуара, и скамейки, и зебра на асфальте. Пошел к вокзалу. Когда переходил пути, по рельсам бежали, еле проступая сквозь туманную пелену, отражения семафоров — синие, красные. Туман был из того же, из чего пуповина.

Только на улице я почувствовал, как устал. Захотелось куда-нибудь лечь на кучу листьев у троллейбусной остановки, закопаться в них и затихнуть.

Мой обратный билет, действительный только сутки, оказался просрочен. Купил в автомате новый. Как раз должен был отойти поезд на Штайн-ам-Райн. Успел вбежать в последний вагон.

Непроснувшиеся люди едут на работу, позевывают, поеживаются, складывают мокрые зонты.

Присел у окна, откинул голову назад, закрыл глаза. Думал, может, посплю несколько минут. И никак не мог забыться — перенервничал.

Едем, а в окне ничего не видно. Обложило плотно. Мелькают только шпалы внизу, да иногда вынырнет из ничего столб и так же в ничего нырнет.

И вдруг оказалось, что я вовсе не еду в поезде, а кручу педали велосипеда. Того самого «орленка». Это мы с отцом поехали в Ильинский лес, тоже залитый туманом. Он на своем трофейном умчался вперед и кричит мне из-за серой пелены:

— Догоняй!

Туман потный, шершавый, душный.

Велосипед трясется на корнях. Вот-вот упаду.

Кричу:

— Папка! Стой! Подожди меня!

А он откуда-то совсем издалека:

— Ну где же ты? Догоняй отца-моряка!

И еще мне мешает шапка. У меня на голове та самая чужая ушанка, сопревшая, с кислой вонью, прилипшая. И снять ее не могу — не оторвать рук от руля.

Тут сзади раздается топот сапог.

Я знаю, кто это.

Обернуться боюсь. Жму на педали что есть сил, а ноги не слушаются, колеса «орленка» вязнут в тумане, как в песке.

Топот совсем близко. Слышу пьяное дыхание:

— Стоять! Блядёныш!

Все, не могу больше — колеса «орленка» остановились.

Его рука хватает меня.

Просыпаюсь.

Кондуктор трясет за плечо:

— Ваш билет! Вы не проехали?

Еще не проснувшись толком, протягиваю билет, таращусь в окно. Вроде стоим. Но что за станция — не вижу. Все замазано туманом, как побелкой.

— Так вы же проехали! Вам ведь в Зойцах?

Вскакиваю, очумело выбегаю из вагона. Поезд тут же, прогнав гудком остатки сна, проплывает мимо и растворяется.

Оглядываюсь и ничего не вижу. Где сошел? Куда попал? Затихает за туманной кашей грохот колес, замирает на рельсах гул.

Чувствую — на голове по-прежнему та прокисшая шапка.

Провожу рукой по волосам.

Ушанка-невидимка.

Пялю глаза в туман — проступает только на несколько шагов мокрый асфальт платформы. Шпалы дымятся.

И все никак не могу понять — где я?

Цюрих, 1996–1998