Читать книгу "Рыцари моря - Сергей Михайлович Зайцев"

Внезапное появление «Опулентуса» и его намерение принять участие в сражении сильно осложнили обстоятельства «Юстуса» и облегчили положение «Сабины». Да делать было нечего, кроме как возлагать надежды на благоволение со стороны Провидения, на мастерство и мужество команды и, пожалуй, уповать на случай. Прав был когда-то Даниель Хольм: море широко, да пути на нем узки; также и в жизни замыкаются кольцо за кольцом, и замыкаются непременно, и ничего нет такого тайного, что не стало бы явным, и кольцо смыкается с кольцом, и перекручиваются цепи; и только смерть обрывает нити того клубка, и только смерть разрывает цепи и разгибает уже никому не нужные звенья; так пересеклись две мудрости – а мудрости непременно пересекутся, поскольку всякая из них есть малая часть одного целого, и если это доподлинные мудрости, а не лукавство какое-нибудь или позерство, то их великое целое, возможно, бессмертно… Сомкнулись кольца судеб и сошлись в одной точке, и произошло это тогда, когда свежий южный ветер отогнал туман и настала ясность.

– Это к лучшему, – сказал Месяц, оглядывая приближающиеся неприятельские корабли. – Одним махом – со всеми долгами!… – и, чтобы хоть немного поднять дух тем, кто его слышал, добавил: – Вон, смотрите, прицениваются купцы… А мы не уступим! А мы поторгуемся! Бывали в передрягах… Сами купим – жатву снимем! С нами Бог!…

На палубе бодрились, соглашались:

– С нами Бог!… Но и у них, как будто, неслабые косари…

– Работенка грядет… Разомнем плечи…

– Снимем жатву…

– С нами Бог!…

Корабли наконец сблизились и в какую-то минуту стали почти вплотную один к одному – мачта в мачту, порт в порт, ствол в ствол. И длилось это несколько секунд; то были весы еще в состоянии равновесия; на них одна добродетель удерживала два порока, одно добромыслие – два злых умысла, а одно милосердие – два злодеяния. Однако равновесие это было неустойчиво, если не предполагать, что противоестественно; мимо-летно равновесие без согласия; и оно разрушилось мгновенно… Грохот но меньшей мере сорока пушек разорвал тишину. Корабли окутались густым пороховым дымом. И от того, как они в едином залпе содрогнулись, рябь пошла по воде. С того и начался бой. Он был страшен и беспощаден этот бой – бой равных. Победить, чтобы выжить, и выжить, чтобы победить…

Неразберихи не было, бились мастера своего дела: в отчаянном шуме, в едком и непроглядном дыму не ждали приказаний капитанов, делали то, к чему привыкли за многие битвы, – работал хорошо отлаженный механизм… На абордаж!… Железными крючьями впились друг в друга, прорубали сетки острыми саблями. Каперы, превосходившие в числе вдвое, посыпались с вантов на палубу «Юстуса». И здесь россиянам и эрариям, сколь ни ловки и дружны они были, пришлось бы туго, если б не Копейкина хитрость. Под ноги каперам, а то и на головы им норвежец Андрес скинул с марса несколько горшков с маслами. Горшки разбились, их содержимое залило палубу. И здесь приумножились проклятия и брань. Ноги каперов, рвущихся в рукопашную, скользили и разъезжались, и как ни старались каперы удержаться на ногах, им это не удавалось – они падали, если не успевали за что-нибудь ухватиться. Тут и настигала их разящая рука, и принимали они бесславную глупую смерть. Другие же не спешили занять их место, искали свои пути. А Андрес и им на корабли набросал таких горшков. И команда «Юстуса» сама пошла на штурм: половина за Месяцем пошла на «Сабину», а другая половина пошла на «Опулентус» вслед за Морталисом. С новой силой зазвенели клинки, прогремели ружейные выстрелы. Разгулялись, расходились окровавленные косари – не остановить; с обеих сторон лежала охапками обильная страшная жатва. А конца той работе и не было видно.

Много славных полегло в этот день. Хитрость – хитростью, но уж очень велик был перевес со стороны каперов; и россияне, и эрарии понесли большие потери. В самом начале, при пушечном залпе погиб отец Хрисанф; ядро угодило ему в живот; инок умер сразу, не мучаясь болью, но вид его был ужасен. У руля был заколот кормчий Копейка; умирая, он сцепил на колдер-штоке руки, переплел пальцы, и, мертвый, продолжал править кораблем – для чего он был рожден, с тем и умер. И новгородец Верета пал на баке «Сабины», его красивое лицо было рассечено надвое. Многие эрарии полегли. А Тойво Линнеус, лучший штурман, получил смертельную рану от капитана Даниеля Хольма. От того возликовал капер Хольм и вскричал о торжестве справедливости и о том, что предательство наказано наконец. Но не долго длилось ликование злосчастного Хольма. Сверкающий гладиус Морталиса с ужасающей силой обрушился на него. Ученый датчанин был долговяз и не очень ловок во всем, что не касалось наук, однако силу он имел завидную, и ежели удар его оказывался направленным чуть вернее, то он нес неминуемую смерть. И капитан Даниель Хольм, бездыханный, пал на грудь убитого им финна… Обе стороны бились с неистовством, разили без пощады, умирали без просьб о милости – очень уж долго эти суда искали друг друга, очень уж несовместимы были их стремления и различны люди. И каперы также потеряли много своих – так много, что легко предположить – победа над «Юстусом» не принесла бы им радости, ибо слишком дорого им доставалась.

… Злой, злой корабль этот «Юстус». Ударяешь в него и получаешь удар ответный, нажимаешь на него и ощущаешь на себе нажим еще больший; кажется, убьешь его, но и сам погибнешь. Вот хватка!… Кто кого взял на абордаж! Кому спешить с предсмертной молитвой!… О, «Юстус», о, одинокий на путях зла, ты красив и силен, но ты погибнешь не за грош; зачем ты был, зачем ты есть, зачем хотел нарушить заведенный порядок? Зло было всегда – и на море, и на суше, – и было его так много, что оно уж и не выглядело злом. О, «Юстус», ты идешь против ветра, когда идешь против зла. Мы – зло, мы – есть, а раз мы есть, значит, мы необходимы, и этим сказано все. Зачем голову ломать, зачем мучить мачты? Молись, молись!… Груды тел – и обескровленных неподвижных, и копошащихся, страдающих от боли в страшных ранах, – устилали палубу «Юстуса»; и уже никому не поскользнуться было на разлитом масле, так как не было на палубе когга такого места, где можно было бы на то масло наступить, – повсюду, куда ни глянь, лежали скошенные злаки, не увязанные в снопы.

Злой… злой корабль «Юстус»!…

Кто из команды когга был еще жив, сражались с железным упорством, как будто не знали усталости, как будто бой велся не на пределе сил, а был всего лишь удальством-забавой. Месяц, а с ним Андрес, также тверские братья и шестеро эрариев теснили каперов к корме «Сабины» – там возле кормчего, прислонившись спиной к бизань-мачте, стоял Герхард Гаук и со своего удобного места наблюдал за ходом сражения. Время от времени кормчий подавал Гауку заряженное ружье, и тот, тщательно прицелившись, делал выстрел. Причем стрелял он только в Месяца и всякий раз промахивался, оттого громко ругался – то кляня кормчего, который умеет быть учтивым, но не умеет зарядить обыкновенного ружья: либо не доложит riopoxv, либо вложит плохо раскатанную пулю; а то потрясал кулаками и призывал в свидетели всех известных ему святых – глядите, тот россиянин заговорен от моих пуль, сам дьявол покровительствует ему!… Тем временем Месяц, цел-невредим, прорубался к Гауку сквозь гущу каперов, как сквозь камыш. Еще бы! Ведь у него единственного доставало сил для того, чтобы некогда вытащить из-за стола пьяного Хрисанфа (вечная память доброму монаху; сан обязывал его к смирению, но он не был смирен; и он не был послушен никому, кроме своего капитана)… Морталису, эрариям и троим россиянам, что были с ними на «Опулентусе», приходилось потруднее, ибо они остались всемером против тридцати; шведы прижали их к абордажной сетке и так насели на них, что те не могли и дух перевести. А шведы знатные вояки!… Шведы предлагали Морталису сдаться, но датчанин от того лишь еще больше свирепел. Морталис попривык уже к своему гладиусу, и свирепость его, не приличествующая его учености, оборачивалась для шведов еще большей кровью.