Читать книгу "Русская канарейка. Желтухин - Дина Рубина"

Леон и защищался: слушал «Реквием», все части подряд, возвращаясь назад, щелкая кнопками и произвольно выбирая то стремительную фугу «Kyrie», то шквальный «Dies irae», то короткий, как клинок кинжала, ошеломляющий напором «Rex»… Лишь самое начало пропускал, «Introitus» – потому что боялся его.

А «Лакримозу», великую «Слезную», очень любил – за прерывистую нежность, за мужественную грусть, за – несмотря ни на что – упрямо мажорный финал.

Краткие вздохи, прерванные паузами, двигали мелодию поступенно вверх, и хор, перекликаясь со струнными, всхлипывал: «Qua resurget ex favilla» («Когда восстанет из праха…»).

Линия мелодии поднималась и плавно опускалась: «Huic ergo parce, Deus» («Так пощади его, Боже…»). И возвращались всхлипы струнных, и классическая реприза молила о главном: «Dona eis requiem. Amen» («Дай им вечный покой. Аминь»), и нисходящие четверти с точкой звучали комьями земли, брошенными на крышку гроба.

9

Стеша умерла в Иерусалиме спустя три недели после приезда.

Они успели недорого снять трехкомнатную квартиру в самом дешевом и до изумления замусоренном районе, в каком-то неуютно-сквозном, без двери, подъезде; успели записать Владку на курсы иврита, а Леона – в шестой класс местной, перегруженной детьми школы, где он ничего не понимал, чувствуя лишь пустотный гул под ложечкой. Однако единственного из «русских» детей его не дразнили и не шпыняли: он был похож на всех «марокканских» мальчишек в классе, на улице, во дворе, и те несколько фраз, что успел выхватить из всеобщего ора на уроках и переменах, произносил в точности, как эти черноголовые горлопаны, – с арабским придыханием, от которого ему еще предстояло избавиться.

Стеша покинула этот мир, исполненная радости и покоя, – как ни странно это звучит.

Она вообще много радовалась под конец, становясь чем дальше, тем светлее и легче, хотя физически уже не в состоянии была передвигаться. Радовалась, словно выпавшая ей последняя дорога в Иерусалим была вовсе не случайностью, не Владкиной придурью, а наградой за какие-то тайные заслуги.

Она и рождение Леона считала теперь чуть ли не главной себе наградой. И никогда не сердилась, если он ее копировал, подтрунивал над ней или откровенно передразнивал. Да и он знал, что ничем ее не смутит.

Леон был единственным, кому Стеша накануне ухода рассказала о том, как убила управдома Сергея.

…Она лежала в третьей палате отделения внутренних болезней больницы «Адасса», что на горе Скопус, – подключенная к капельнице, с кислородной трубкой в носу. Леон сидел рядом, каждые десять минут дотошно проверяя, хорошо ли держится у нее на руке залепленная пластырем игла в дряблом шнурочке вены.

Они с Владкой менялись – та дежурила ночью, Леон (пропуская уроки) с утра до вечера, хотя уход здесь был на совесть и такого круглосуточного дежурства от родственников никто не требовал. Но они все равно не бросали Стешу ни на минуту, потому что носатый и спокойный, как слон, врач сказал: «Ей немного осталось, и наша задача – не дать ей страдать». Так что, пока Стеша хорошела под наркотиками, Леон сидел рядом, перебрасываясь с ней двумя-тремя словами, когда она – все реже – всплывала со дна своего туманного забытья. С собой у него были журнальчик-приложение к местной газете на русском языке и плеер, по которому он маниакально, как обреченный, слушал и слушал «Реквием».

В какой-то момент Стеша очнулась и знаками показала, чтобы он снял наушники. Глаза у нее были понимающие и ясные.

– Большой Этингер, – проговорила она с трудом. – Ему ТАМ хорошо. Он там поет, как птица, готовится меня встретить. Я сейчас видела… Не волнуйся, ему там хорошо, – повторила она со значением.

– А я и не волнуюсь.

– Вот и не волнуйся, Левка… Слышал, что управдома Сергея убили в тот день, как расстреляли Большого Этингера? Так вот, это за Гаврилскарыча. За него было кому отомстить.

– Партизаны? – спросил мальчик.

– Какие, к черту, партизаны, – тяжело дыша, презрительно отозвалась Стеша. – Гаврилскарыч был, слава богу, человек семейный. За него было кому отомстить.

– И кто ж это такой оказался храбрый? – насмешливо спросил Леон.

– Я, – ответила Стеша.

Она спокойно переждала, пока мальчишка, по-обезьяньи подпрыгивая, изобразит ее за пулеметом, с винтовкой и гранатой. И когда схватил в кулак большую круглую ручку с восемью стержнями и замахнулся на нее, дико вращая глазами, Стеша благосклонно проронила:

– Да… Вот так.

Он застыл:

– Ты его заколола? В сердце?

– Не. Вот сюда. – Приподняла руку, за которой потянулся шнур капельницы, и показала на горло, трепещущее от нехватки воздуха. – Я тебя научу когда-нибудь.

– Ба! Научи прям щас! – взмолился он. – Я завтра физрука убью.

– Хорошо, – отозвалась она. – Завтра утром покажу. Отдышусь только…

Но – не вышло, нет. Ранним утром – уже светало – Стеша отошла. В тот момент, когда она утихла, Владка требовала на стойке медсестер пластиковый стаканчик – напористым голосом, по-русски, точно речь шла о чем-то судьбоносном; о срочной операции, например.

Леон, самостоятельно приехавший на первом автобусе сменить Владку у постели Стеши, невозмутимо прошел мимо скандалившей матери, точно был с нею не знаком (обычная его манера), и направился в палату.

Интересно: столкнулся он при этом в дверях со Стешиной душой, что, испуганно оглядываясь, в эти минуты искала выход из дома страданий к устью широкой воздушной реки, что принесет ее прямо к Большому Этингеру?

Плюхнувшись в кресло рядом с койкой, минут пять он привычно сидел в наушниках. Но вдруг, ощутив пустоту над неподвижной грудью замершей Стеши, приподнялся и склонился над ней. Минуты две вдумчиво изучал потухшую радужку и восковые морщины милого лица… Спросил прерывистым заговорщицким шепотом:

– Ба! Ты… умерла?

И она впервые не ответила на его простой вопрос.

Так что тайны ремесла уничтожения людей – точнее, тайны мастерства, даже искусства – Леон постигал гораздо позже, в других местах и у других знатоков этого дела. Но перед тем, как применить известный прием, наивно обозначенный Стешей «вот сюда», неизменно выхватывал из бегущей памяти ее образ: на больничной подушке, с кислородной трубкой в носу, с пластиковым шнуром капельницы у горла.

…Барышня не спала, когда он вернулся. Сидела за столом на табурете, одном из двух, подаренных соседкой, и пила очень сладкий чай. В последнее время она клала в стакан (стаканы тоже занесли соседи – другие, с третьего этажа) не меньше четырех ложек сахара. Владка, совершенно спятившая после «трагедии Чопа» и с того дня считавшая потери, кричала ей:

– Что, хочешь заработать диабет?! Или проглотить за пять дней все наше пособие?!

– Баба умерла, – доложил Леон и в наступившей тишине сел напротив, за стол – дорисовывать дурацкий комикс в приложении к русской газете.