Читать книгу "Жар-птица - Николай Кузьмич Тиханов"

теперь? Никто не знает. Солдаты понимали: царя нет. Но ведь офицеры и генералы царские остались? И кто скажет, что им взбредет в голову? Тем не менее все стояли на одном: не ходить в атаку! Что бы там ни было, что бы не случилось — не ходить! Пусть расстрел, пусть смерть, но к черту войну. Долой войну! Отныне у всех солдат один неписаный закон — не ходить в атаку!

На днях нам прислали пополнение — казанских татар. Это все была молодежь. Они прибыли с маршевой ротой. Командиром их, к моему удивлению, оказался мой ученик Юнус, тот самый, которого я когда-то обучал русскому языку, и он меня почтительно называл «господа Кулька». Юнус после моего обучения окончил городское училище и успел побывать в Чистопольской школе прапорщиком. Ребята у него были все дружные, бойкие, веселые.

Солдаты пытливо присматривались к новоприбывшим и с радостью замечали, что и в них живет та же мысль: не ходить в атаку! И старые солдаты-сибиряки радостно смеялись, шутили.

— А ну-ка, ипташляр[4], скажите, с которого конца винтовка заряжается? — спрашивал старый солдат Бударин.

— Так шту, даругой товарища, — отвечал бойкий черноглазый паренек, — если внешний враг палить — патрун кладем в магазинный карубка и посылай в патрунник. А когда внутренний враг, ну, тогда... тогда крепка думать надо...

Сибиряки смеялись:

— Грамотный, образовался, видать. Ну, закуривай, браток. Насчет внутреннего врага придется подумать, кто он есть. Это правильно ты рассудил...

— Как ваши ребята, Ахмет, думают, кто внутренний враг?

Татарин посмотрел веселыми глазами на Бударина, на других, что-то собрался было сказать, но увидел Мокрецова, махнул рукой и засмеялся.

— Ну?

— Нам учил так: внутренний враг — ефрейтур та будет, — и залился веселым смехом.

— Хитер ты, парень, — погрозил ему пальцем Бударин.

— Все шуточки, все смех, — вмешался в разговор Мокрецов, — вот прикажут завтра через речку наступать, будет тебе шутка-прибаутка.

Поздно вечером добавочно к ужину привезли жирной рисовой каши с мясом, роздали мясные консервы, галеты.

— Ого! — воскликнул Зинченко. — Похож, в дальнюю дорогу собирают. — И тут же принялся раскупоривать банку консервов. Аппетит у него всегда был хороший.

Ночь погожая, теплая, звездная. Не хочется никому залезать в щели, в узкие сырые окопы. Начнется ночью канонада — засыплет землей, и не услышишь. Расположились все за бруствером, на траве, завернулись в шинели и полегли спать. Но сон не приходил. Тихо разговаривали о доме, о женах, о детях, о том, что теперь там самый разгар сенокоса...

На рассвете я чуть-чуть задремал и проснулся от сильного гула. Немецкие самолеты кружили над нами: один, два, три... Целая стая. Они летали над лесом и выпускали ленточки — голубые, красные, белые, как серпантин.

Ударили наши пушки. Ответили неприятельские, и лес загудел, застонал, заходил ходуном. Ушам стало больно от грома.

Давно взошло солнышко, зазолотились верхушки деревьев, и белый пар растаял над рекой. А пушки стреляли и стреляли. Немец бил по первой и по второй линиям окопов. В ушах отдавался уже только стук, как будто тысячи кровельщиков чинили крыши, и не переставая били молотками по железным листам. Где взрывался снаряд, там, в образовавшейся яме, можно было спрятать целую избу с коньком и скворечником. Мы все притаились в щелях и ждали, когда будет команда «в атаку!».

Командир полка сидел у телефона и ждал сигнала из дивизии. Наш командир батальона капитан Тарасов ждал у телефонной трубки команды из полка, меланхолично поглядывая на вспотевший нос телефониста; прапорщик Мороз, не отрывая трубки от уха, ждал из батальона страшного слова «в атаку».

Но сигнала из дивизии не было.

В лесу, среди кустов, появились первые раненые, первые жертвы артиллерийского огня. Кого вели под руки, кого несли на носилках, а кто покрепче, сам ковылял, опираясь на винтовку...

Я стоял у входа в щель и смотрел на прапорщика Морозова, припавшего к телефонной трубке. Он чему-то улыбался: то ли он слушал, как телефонисты переругивались, то ли был увлечен своими мыслями. Рамодин вчера вел с ним разговор по душам.

— А что мы будем делать, — спросил он его, — если солдаты откажутся идти в наступление?

— Пока не отказываются, не слышал ни от кого отказа, — отвечал Мороз.

— Ну а если вы подадите команду «в атаку», а они ни с места, тогда как?

— Тогда командиры взводов скажут: «В атаку!»

— А солдаты скажут: «Отставить!..»

— Ну, тогда я скомандую офицерам: «На молитву, шапки долой!» — и засмеялся, поглядывая на Рамодина.

Солдаты уверены, что ротный их не подведет.

— Он будет там, — сказал о нем Бударин, — где будут его солдаты. Я знаю его, я не раз с ним в бою был. Он ничего солдату плохого не сделал.

Пушки били весь день. Ночью артиллерийские ракеты гулко лопались в темно-фиолетовой вышине, и было светло от них, как днем.

— Вот это люминация! — восторгался Мокрецов. — При царизме никогда такого не бывало. А Временное правительство вот как о нас заботится.

— На то оно и временное, — съязвил кто-то. — Погодь, ужо ему не такую люминацию устроют.

— Это ты о чем, эй? — крикнул Мокрецов.

— Известно о чем, о ракетах...

— То-то.

Пушки били второй день и третий, а мы все сидели в щелях и ждали. И никто нас не звал: «Подымайсь!» Никто не кричал, выбежав на бруствер: «В атаку, вперед!»

Тяжелый снаряд упал в блиндаж и накрыл пулеметную команду. Осколком снаряда ударило в грудь капитана Тарасова. Санитары раздели его и положили на траву.

Батальон принял Мороз, а в командование ротой вступил Кобчик.

Можно было не сомневаться: он погонит в атаку, только услышит сигнал.

Все устали от ожидания. Говорили, что на соседнем участке все три немецкие линии обороны наша артиллерия с лица земли смела, а солдаты все-таки не пошли в атаку, отказались. Тогда какой-то командир батареи открыл огонь по своим; солдаты пошли на батарею и подняли офицера на штыки.

— Молодцы! — одобрили солдаты. — И нам так вот надо.

До солдат