Читать книгу "Горизонт событий - Ирина Николаевна Полянская"

мир заволокла условность. Рисунок переплавился в символ, символ в логограмму, а там заработал звук и оказалось рукой подать до фонетизации письма.

24 буквы дали возможность сочинить сказку-историю и надиктовать на диски щитов и стены храмов литературу, которая постепенно стала использовать в своих интересах и богов, и историческую хронику. С особенным удовольствием буквы принялись выкачивать из мира человеческие чувства, о которых знак представления не имел, точно их главной задачей было возвратить мир под эгиду бесстрастного символа, а еще лучше — вновь отдать его под покровительство глухой, слепой и немой вечности.

Эпоха идеограмм, взошедших по всей земле дружно, как рожь, нравилась Владимиру Максимовичу больше всего. И вместе с тем Владимир Максимович не собирался отказываться от любви к книге. Чем лучше книга, тем больше похожа она на идеограмму — с простыми знаками добра и зла, дня и ночи.

Его восхищал своей простотой эксперимент голландца Гроота, попросившего одну маленькую девочку изобрести алфавит из 26 знаков. Малышка принесла ученому исписанный листок, в котором он, к своему изумлению, обнаружил самодельные буковки, похожие на финикийские, синайские, критские и кипрские письмена...

Следуя примеру голландца, Владимир Максимович давал своим студентам задания сочинять слова или даже небольшие послания в виде идеограмм. На обратной стороне листка бумаги они расшифровывали свои рисунки, и те из них, которые удалось правильно разгадать Владимиру Максимовичу, он заносил в свою записную книжку. Это напоминало детскую игру в кубики. Он перерисовывал их про запас, как будто всерьез полагая, что когда сметутся народы, иссякнут моря, но будет шелками расшита заря, человечество вывалится из прохудившейся цивилизации и вернется к универсальному прообразу буквы.

Солнце, звезды, луна, лодка, человеческая рука, глаз, облако, цветок, молния, дом — студенты редко нажимали на регистры современной реальности и на клавиши сложных аллегорий. След ступни означает «Бог», догадывался Владимир Максимович, переворачивал бумажку — так и оказывалось. Вертикально нарисованный глаз расшифровывался как «плакать». Большая снежинка над затухающим костром — «разлюбить». Оконный переплет — «ждать».

...Однажды кто-то из студентов, нарисовавший вместо своей фамилии руку, бросающую в раскрытый рот семечки, изобразил довольно длинное сообщение в рамке: крест, груша, перевернутая ветка, знамя, круг, серп и молот. Владимир Максимович бился над рисунком несколько вечеров. Имя автора открылось быстро, едва он освежил в памяти с помощью журнала фамилии второкурсников: Лузгина Надежда. После этого азартно исписал несколько листков бумаги вариантами расшифровки знаков. Наконец решился перевернуть листок. На обратной стороне было написано: «Владимир Ильич Ленин — вождь мирового пролетариата».

«Это же игра такая, — на следующий день объясняла преподавателю Надя, — вроде ребуса... Крест означает князя Владимира, крестителя Руси, второй рисунок вовсе не груша, а лампочка Ильича, реку Лену я срисовала с географической карты... Ну и прочее, понятно?» — «С большими натяжками». — «Это игра такая, — терпеливо повторила Надя, — не правда ли?» Большие глаза девушки светились насмешкой. «Неправда», — угрюмо сказал Владимир Максимович.

Он шел за девушкой через парк по тропинке, отсвечивающей палой листвой, держась чуть позади нее, чтобы видеть невинные хохолки волос, выбившихся из прически. Хохолки на затылке свидетельствовали о женской нежности, ребяческой доброте, тогда как твердые серые глаза с крапинкой под выщипанными бровями были начеку, как земля, готовая в любую минуту скрыть свои сокровища. Он шел за ней по влажной, мерцающей в сумерках тропинке, ступая в ее след, превышающий его собственный. Ему приятно было видеть, что его ботинок легко умещается в молодецкий след ее полусапожек. Так и должно происходить в жизни, недаром мужчины часто умирают прежде своих жен, и какими бы они ни казались значительными, умирая, они поступают в полную зависимость от своих вдов, становятся частью их имущества, и некоторые женщины остаток жизни посвящают тому, чтобы истово ухаживать за грядками их могил...

Окно его комнаты выходило на отдаленное кладбище, и в Троицкую субботу он видел, как целый десант траурных женщин высаживается на кладбище с контейнерами анютиных глазок или бархаток, вениками, граблями, мотыгами, красными, желтыми, фиолетовыми и мраморными пасхальными яйцами... Клин черных, рыхлых птиц тянется с остановки автобуса к кладбищенским воротам, растекается по тесным пятачкам земли в оградках, покрытых крапчатыми сердцевинами цветов вместо глаз, сомкнувшихся, как сказано на памятнике, навеки, навеки.

Он шел за девушкой, за Надеждой, след в след, задавая ей простые вопросы тем насмешливо-покровительственным тоном, который усвоил в разговорах со своими студентами; она давала простые ответы. Нет, Надей назвали ее вовсе не в честь Крупской, у нее есть брат Герман, которого назвали в честь героя одной старой скандинавской баллады... Самые близкие и родные проживают в городе Молога, а сама она из Ижор... Да, Александр Сергеевич бывал в их краях, именно так, подъезжая к этому населенному пункту, он ненароком взглянул на небеса, и лучезарная синь напомнила ему глаза любимой NN. Взгляд Пушкина, как мемориальная доска, украшает небесную арку над въездом в городок. Лично ей он надоел еще в школе, она любит синеглазого Есенина. «А Николая Клюева, тоже синеглазого?» — тем же тоном сказал Владимир Максимович. «Мы его еще не проходили», — вяло отозвалась Надежда. Проходной московский двор синеглазого Есенина, дремучий бор синеглазого Клюева... Под конец жизни он грезил о том, чтобы Демьян Бедный, знаменитый библиофил, купил несколько книг из его библиотеки. Бедный мог хорошо заплатить и выслать деньги в Томск, куда бедного Николая Клюева перевели из другой, еще более безнадежной ссылки. Он часто представлял себе, на что истратит эти деньги. В воображении закатывал себе лукулловы пиры. Одна книга тянула на мешок муки, другая могла доставить пятилитровый баллон меда, третья — обеспечить его одиночеством — хорошей отдельной комнатой с лежанкой, четвертая — новыми валенками, пятая — подводой сухих дров, целой подводой, он бы часто топил печку... Он постоянно вел воображаемый диалог с Бедным, торговался за старинную Библию, оставшуюся после дядюшки-самосожженца, объяснял, как трудно снять отдельную комнату, когда все избы забиты ссыльными, ночами срывался с расстеленного на полу тулупа, чтобы сказать Демьяну самое главное — если он в чем и виноват перед Родиной, то искупит, только бы дров, одиночества и мучицы, хорошо бы еще и маслица, можно послать переводом, пускай Демьян выпишет себе командировку в Томск, якобы для того, чтобы как следует ознакомиться со знаменитой Строгановской библиотекой, которую граф подарил первому в Сибири университету, а о том, что Бедный должен встретиться в Томске с опальным поэтом Клюевым, в отчете о поездке можно не упоминать... Они встретятся так, что никто не