Читать книгу "Дед - Михаил Боков"

– Артефакт. Княжеский клинок. Там еще золото было в мешках, так они, когда братьев кончили, его увели.

– Бреши, – сказал Кузьмич. – В последний раз простительно.

– Да ты на рожи их посмотри!

– А ты свою видел? – наклонился к нему Кузьмич. – Видел свою? Ты мне скажи, чего ты сюда приперся, москвич? Смерть свою искать? Вот и нашел!

– За дедом я пришел! За костями его! – выкрикнул ему Ганин. – И земля эта такая же моя, как твоя! Ты думаешь, ты здесь бог, Кузьмич? Ты думаешь, тебе владеть и рекой, и лесом, и всем небом? А вот хрен тебе! Здесь дед мой лежит! И значит знаешь чего? Можешь подтереться своим званием! Кончишь меня, за мной дочь моя придет, внуки. И пока ты будешь жив, будем мы здесь ходить по лесам и мозолить тебе глаза. Потому что это наша земля! Потому что мы – русские, рождались и умирали здесь!

– Русский – хрен этрусский! – скаламбурил Соловьев и хохотнул. – Что вы его слушаете, Иван Кузьмич? Кончайте мерзавца.

– Давай! Король урок верно говорит, – Ганин зачерпнул рукой прогоревшей земли и сунул себе в рот, пожевал. Потом схватился за пистолет Кузьмича и еще сильнее вдавил его дулом себе в лоб. – Являться к тебе буду! – он выплюнул землю. – Волком будешь выть от меня! И душе своей покоя не жди: за невинно убиенных сам знаешь, что бывает душе.

– Дайте я сам его, Иван Кузьмич, – потерял терпение Соловьев и полез рукой за отворот пиджака, видимо, за табельным оружием.

– Отставить! – продолжая смотреть на Ганина, буркнул Кузьмич.

Соловьев вздохнул и вытащил руку – пальцы его, длинные и изящные, продолжали жить своей жизнью. Он похлопал себя по карманам, достал сигареты, прикурил. Зажигалка была та же, что и в прошлый раз, – тяжелая, стальная, с выбитой на корпусе пятиконечной звездой и дарственной надписью неизвестному, давно сошедшему в могилу бойцу.

Давление пистолетного дула ослабло.

– Что это? – спросил Соловьева Кузьмич, глядя на зажигалку.

– Это? Боевой трофей. Взял у такого же падальщика, как этот. В отличие от вас, Иван Кузьмич, я такие дела решаю быстро: пуля в лоб, и готово.

– Падальщика? – Кузьмич словно не понимал, что ему говорят.

– Так точно. Как и все падальщики, он скулил и мать свою звал. Под конец обмочился. А когда умирал, ногами скреб, знаете, забавно так – как жучок. Нехорошо, подумал я тогда, оставлять мертвой твари героическую вещь. Такие зажигалки на войне давали как орден, как высшую награду, а он ее присвоил, выкопал из земли. Хотите взглянуть? Раритет. Взял себе на хранение, так сказать.

Кузьмича заметно трясло. Он принял зажигалку из рук Соловьева и, как слабовидящий, поднес ее к самым глазам, погладил шершавыми пальцами, приложил к носу. В следующий миг случилось невообразимое: по щекам Кузьмича скатились, убегая за отворот рубашки, две градины-слезы.

– Ты можешь идти, – сказал он Ганину через плечо. – Езжай в свою Москву, сиди там и жди вызова. Дашь показания в суде.

– Что? – выпучил глаза Соловьев.

Ганин не двигался, продолжая стоять на коленях, – смертник, которому только что отменили приговор.

– Иди! – рявкнул Кузьмич. Рукой, которая держала пистолет, он отпихнул его от себя. – Иди прочь!

Ганин поднялся, сделал неуверенный шаг. Потом сделал второй. Потом, что-то вспомнив, остановился.

– Меч, – сказал он Кузьмичу. – Если будешь жив, сдай его в школу, в музей… Не знаю куда. Пусть люди смотрят.

Кузьмич уже не слышал его. Протянув зажигалку к лицу оторопевшего Соловьева, он шевелил губами, и те звуки, которые вылетали из его рта, не были голосом человека: так грохочут камни, когда идут с гор. Так рушится небо в последней битве богов.

– Это… – хрипел Кузьмич. – Была вещь моего сына. Он нашел ее, когда выкапывал из земли и хоронил останки бойцов. Я сам разрешил ему оставить ее. Двадцать шестого июля… – Кузьмич запнулся. – Двадцать шестого июля две тысячи восьмого года я видел своего сына в последний раз. Он ушел в лес и не вернулся.

Ганин отошел уже далеко и не видел, как, очнувшись от оцепенения, лезет за отворот пиджака Соловьев: как он рвет, ломая ногти, табельное оружие из кобуры и как поднимается ему навстречу со своим пистолетом рука Кузьмича. Не видел, как урки, ощетинившись, отступают назад, как кричат их зловонные рты и как черная масса ОМОНа, сталкиваясь с ними, разламывает их и рассыпает по земле, как сыплют крошками черный хлеб.

Ганин вдыхал пепел, носившийся над землей после пожара, и думал, что ему еще не приходилось дышать воздухом слаще, чем этот. Он шептал: «Варя, Варенька, Варенок», пока кентавры за его спиной с топотом и ржанием старались окончательно доломать земную твердь.

Искупление

Тел Сереги и Степы он не нашел: прошедший пожар уничтожил все следы недавних драм. Зато в деревне, где когда-то схоронил он останки своих первых бойцов, ему повезло – огонь прошел мимо этих мест. Могильный холм, который Ганин соорудил много лет назад, осыпался, земля обнажилась. Белые кости лежали прямо на земле, кое-где сквозь них лезли зеленые травяные ростки: осенью и зимой мочил их дождь, обдували ветра, обсыпал снег.

Ганин прошагал сквозь деревню, неся лопату на плече. И как в прошлый раз, смотреть за его действиями потянулись местные жители. Жителей, отметил он, стало меньше: одна бабка да один дед. Деревня умирала.

Кряхтя и отплевываясь, он упирался коричневой спиной в небесный свод и делал могилу. На этот раз, решил он, могила будет что надо: такая могила, что даже цари позавидуют. Вырыв яму поперек себя шире, глубокую – себе по грудь, он стал сносить в нее обернутые в брезент кости. Брезентом он разжился по пути: купил его в одном из пыльных магазинов, которые стоят на всех развилках вавилонских дорог. «Вам сколько?» – продавщица с накрашенным губами напоминала льва, которого усмирил священномученик Пантелеимон. В глазах ее была доброта, следы прошлой силы и тоска. «Десять метров, – сказал Ганин. – Или двадцать. Не знаю». «Вам кузов обшить?» – спросила она. «Кузов», – рассеянно кивнул он. И тогда она стала отмерять ему материал – и все отмеряла и отмеряла, пока материала не стало так много, что он перестал помещаться в магазине, а потом и на улице перед магазином, и тогда он раскатился по дороге до самого горизонта.

На месте Ганин разделил брезент на одинаковые куски – в них он заворачивал кости. Костей было много, под ногами хрустело настоящее кладбище костей. Поначалу он пытался сортировать их: берцовых две, тазобедренная одна, реберные, череп, остальные – и так заворачивал в брезент и сносил в могилу. Но налицо была явная недостача: не хватало то черепов, то ребер, то бедренных, и тогда Ганин стал пеленать кости на вес.

Могила наполнялась. В яму Ганин положил еще ржавую гранату и сломанные командирские часы – последние трофеи полей, погребальный взнос, чтобы переправиться через реку Стикс. И когда все кости были собраны, завернуты и отнесены, когда он взялся за лопату, чтобы завершить погребение, из сухой земли ему под ноги выкатился запаянный пластиковый медальон-смертник, какие носили с собой, идя на врага, бойцы.