Читать книгу "Боттичелли - Станислав Зарницкий"

Судьба посылает ему еще один шанс, чтобы преодолеть ту меланхолию, в которую он погружается все глубже и глубже, словно в трясину. Он вновь воспрянул духом: его все-таки не забыли — испанская королева Изабелла просит написать картину для ее капеллы в Гранадском соборе. Заказ весьма срочный, ибо Изабелла чувствует приближение смертного часа. Но скорее всего испанская королева и не знает о его существовании — просто те, кому поручено найти подходящего художника, знают ее вкусы и понимают, что для нее картина, написанная в новомодной манере, неприемлема. Как тот купец, который заказал ему чудеса святого Зиновия, они отдают предпочтение Сандро — он может написать именно так, как это требуется, чтобы не оскорбить вкусы Изабеллы.

Ему намекают, как он должен писать, и Сандро соглашается. Он предпочел бы написать Мадонну, но от него требуют Христа в Гефсиманском саду, и здесь он не смеет перечить: воля заказчика для него закон. О человеческая натура! Он не знает, что может понравиться королеве, но ему говорят, что, учитывая ее состояние, не следует писать слишком мрачно. И хотя сюжет требует того, чтобы дело происходило ночью, он изображает светлый день, грот, окруженный изгородью, и спящих стражей. Все так примитивно и так не похоже на то, что он создавал до сих пор. Кажется, что чудеса святого Зиновия и этот его Христос, написанные почти в одно время, созданы разными художниками, причем не столь уж искусными. Сандро, однако, хочет верить, что это именно то, что мечтает получить от него испанская королева. Ее мнения он так и не узнал: картина была доставлена в Испанию уже после смерти Изабеллы.

В этой последней погоне за покинувшей его славой, которая все-таки ускользала от него, он уже не обращал внимания на то, что происходило вокруг. Между тем события были значительные, могущие многое изменить в судьбе города да и в его собственной. Так же, как и он, Флоренция жила в ожидании каких-то перемен, которые снова возвратят ей ведущее положение, которое она так привыкла играть. Во времена Медичи она считала, что несет Италии античную мудрость и красоту, при Савонароле полагала, что возвращает ей истинную веру. И сейчас город, так же как Сандро, тешит себя иллюзией: вот-вот случится нечто, что в корне изменит его нынешнее не особо блестящее положение.

1503 год вроде бы дает надежду на это: злосчастный Пьеро Медичи утонул в Тибре, и как будто бы никто из его семейства не претендует больше на господство над Флоренцией. 18 августа скончался — как говорили, от яда — папа Александр VI, а это значит, что теперь можно не опасаться Чезаре Борджиа: что он может без поддержки могущественного отца? Все складывается как нельзя лучше. Но только не для Сандро: он так и не смог восстановить свое положение первого живописца Флоренции, хотя никто не мешал ему сделать это — наоборот, даже помогали. Но время его, видимо, прошло, и победить в соревновании с молодыми живописцами ему вряд ли суждено. Продолжают уходить последние из тех, кто хорошо знал его и преклонялся перед его искусством. 20 мая на своей вилле скончался Лоренцо ди Пьерфранческо, до конца жизни остававшийся под подозрением как член семейства Медичи.

И все же прежняя слава Боттичелли все еще давала о себе знать. В конце 1503 года Флоренция была оповещена, что Микеланджело завершил работу над статуей Давида, и у городского совета родилась идея украсить ею кафедральный собор. Но затем ее отбросили, так как некоторые из руководителей совета вдруг начали ратовать за то, чтобы поставить ее перед палаццо Веккьо, там же, куда в свое время была перенесена «Юдифь» Донателло. Давид, почитаемый во Флоренции с незапамятных времен, должен был символизировать свободолюбие флорентийцев, их республиканский дух. Но никто из членов совета не брал на себя смелость решить этот весьма непростой вопрос, ибо смельчака ничего не стоило обвинить в каких угодно прегрешениях. Было решено создать специальную комиссию в количестве тридцати человек. Сандро был искренне удивлен, когда его пригласили в ней участвовать, хотя особых надежд с этим жестом Синьории не связывал. Но все-таки было приятно сознавать, что он не забыт, хотя его голос мало что сейчас значил. К тому же комиссия должна была решить вопрос не о художественных достоинствах статуи Микеланджело, а всего лишь о месте, где она должна была стоять. Но он дал свое согласие.

25 января 1504 года комиссия собралась. Сидя за столом, рядом с прежними своими знакомыми — как мало их осталось! — Сандро не в первый уже раз подумал о том, как грозно надвигается на него одиночество. К сожалению, он не принадлежал к числу тех, кто легко заводит знакомства. У сидящих рядом с ним были уже другие желания и другое отношение к жизни. Это проявилось в ходе обсуждения, когда Боттичелли присоединился к мнению своего сверстника Козимо Россели, предложившего поставить «Давида» на лестнице кафедрального собора. Им сразу же возразил сам Микеланджело, который потребовал водрузить его статую у входа в палаццо Веккьо, где уже стояла бронзовая «Юдифь» Донателло. Леонардо, в свою очередь, высказался за установку «Давида» напротив палаццо, в крытой лоджии Деи Ланци, где он был бы защищен от непогоды. И все-таки пробивной Микеле сумел настоять на своем — комиссия приняла решение о том, чтобы «Давид» стоял перед палаццо Веккьо — как напоминание будущим правителям города об их долге мужественно защищать Флоренцию и управлять ею столь же мудро, как библейский царь.

После принятия решения Сандро отправился на то место, которое было предназначено для творения Микеланджело, и долго стоял здесь, будто не замечая пронизывающего до костей ветра. Нет, он не думал о том, впишется ли статуя в архитектурный ансамбль, хотя художник, не раз рисовавший в качестве фона не пейзаж, а здания, мог бы сказать здесь веское слово. Но он просто не мог этого сделать, ибо еще не видел «Давида», о котором говорил весь город.

Он думал о другом: когда-то во Флоренции все знали легенду об основоположнике рода Медичи, которого сравнивали с библейским Давидом. Как же случилось так, что, когда обсуждали, где установить статую Микеланджело, никто не вспомнил об этом предании? Выходило, что ставили все-таки памятник Медичи. Эта мысль пришла ему на ум еще тогда, когда его пригласили в комиссию. Ну а Микеланджело, который тоже знал эту легенду? Может быть, он с потаенным умыслом избрал из всех святых и героев именно Давида? Но, естественно, несмотря на свой буйный характер, он будет молчать: во Флоренции за последнее время все научились держать язык за зубами и говорить не то, что думают на самом деле.

В сентябре 1504 года он снова посетил площадь. «Давид» уже был установлен на отведенное ему место. До Сандро дошли слухи о статуе Микеланджело, и он пришел сюда, чтобы собственными глазами увидеть то, что стало причиной раздора. Он увидел нечто колоссальное, непохожее на все, что создавалось руками. Триумф грубой материи — вот что первым пришло ему в голову. В статуе было слишком много телесного, но не осталось ничего божественного — вот и все, чего достиг гордец Микеле. То, к чему стремились братья Поллайоло, нашло, наконец, свое воплощение. Такого искусства он не принимал. И если это теперь считалось прекрасным, значит, его время действительно прошло!

Боттичелли остался совершенно безучастным к соревнованию, которое затеяли по прихоти властей Леонардо и Микеланджело, начав создавать фрески для Зала совета в палаццо Синьории. Он уже заранее предвидел, что они создадут: прославление грубой силы, картины, в которых не окажется пищи для ума, ибо все будет предельно ясно — никаких иносказаний, никакой символики, ничего такого, чтобы зритель задерживался у картины надолго, пытаясь разгадать ее потаенный смысл, замысел живописца. Пусть соревнуются — он заранее уступает им пальму первенства. Он не обладает ни высокомерием Леонардо, ни апломбом Микеланджело. Жизнь стала слишком жестокой, и в ней ему никогда не стать победителем. Все его попытки восстать из мертвых окончились безрезультатно. Прежних друзей нет, новыми он не обзавелся. Жизнь прошла.