Читать книгу "Одиссей, сын Лаэрта. Человек Номоса - Генри Лайон Олди"

"Одни говорят, что Фетида Глубинная купала сына в черных водах Стикса, дабы сделать его тело неуязвимым для людей и богов. Другие вместо Стикса поминают Лету; третьи утверждают, будто мать с вечера клала новорожденного, умащенного нектаром, в огонь, желая выжечь смертную долю, а утром натирала амброзией[83]. Если поверить хотя бы в одно из этих утверждений или на мгновение допустить, что верны все три…"

Сухой песок пышет жаром. Жаром огня, в котором древняя титанида закаляла плоть своего сына — но я терплю. Вытерпел же Лигерон, прозванный Ахиллом… А невидимая рука тем временем разравнивает горячую поверхность песка, чертя новые письмена:

«После освобождения Прометей-Ясновидец открыл олимпийцам великую тайну: жена-возмездие, Фетида родит Зевсу сына, который будет сильнее отца вкупе с другими богами, дабы со временем низвергнуть их. И тогда Громовержец, стремясь избегнуть рока, повелел отдать Фетиду в жены смертному; и родила она от героя Пелея…»

— …дитя из пророчества? На месте Глубокоуважаемых, и в особенности на месте их владыки (умирающему простительна ересь!), я бы все же опасался этого мальчика. Не ища встречи и посылая по его душу кого-нибудь другого… например, тебя.

Если мумия способна выглядеть счастливой, то дядя Алким был счастлив.

— Значит, они хотят просто избавиться от угрозы? Принести в жертву? Но почему именно под Троей?!

— Ты слишком многого от меня требуешь. Одиссей. Я не пророк и не ясновидец; я старый, больной человек. Я сплю и вижу дивный сон. О маленьком Лигероне — стань он сыном божества, быть ему сокрушителем Олимпа, губителем родичей. Но Не-Вскормленный-Грудью — сын полубога-героя. Кого станет сокрушать он, дай ему волю?!

— Ему два года, дядя Алким! Даже меньше двух! А война вот-вот…

Алким отвернулся, сощурился на солнце, глубже спрятавшееся в сизую пелену. Глаза его медленно гасли, но там, в глубине, продолжали мерцать отсветы огня. Быть может, того огня, что на глазах иссушал, сжигал дамата изнутри… и нет под рукой амброзии: омыть умирающего на рассвете. Дрогнул, раскрылся провал рта:

— Тебе не доводилось видеть, как моряки растят «крысиного волка»?

«Доводилось»,. — угрюмо кивнул рыжий. Не единожды. В бочку запирали дюжину крыс-самцов; спустя некоторое время извлекали единственного: выжившего крысоеда. Его держали в клетке, кормя только живыми сородичами, и наконец подпускали в трюм корабля. Вскоре «крысиный волк» принимался задело…

— Спасибо тебе, мой Алким, — Одиссей не заметил, что назвал дамата так, как всегда звал своего советника Лаэрт. — Нам с тобой приснилось больше, чем я надеялся. Я исполню волю Глубокоуважаемых. Я вытащу Лигерона из норы… но я буду очень внимателен к этому ребенку. Очень.

— Я сплю, мой басилей. Я не слышу тебя. И мне снится город Эфир, снится один хороший человек, большой знаток в составлении ядов. Если ты собрался воевать, как воюют люди…

— Да, мой Алким. Как люди. Спасибо еще раз.

— Ну что ж, прощай, мой басилей. Я знаю, тебе надо спешить. Мне — тоже. Скоро я не проснусь вовсе. Внутри бедного Алкима поселился злобный, усатый рак, и клешня его вот-вот перекусит нить моей жизни. Но теперь мне не обидно умирать. Знаешь, я всю жизнь мечтал поучаствовать хотя бы в одной войне… Лицом к лицу!

Немой вопрос отразился на лице Одиссея, уже поднявшегося, чтобы идти.

— Я все-таки принял участие в войне. В Троянской войне. Прямо сейчас. Ведь для этого совсем не обязательно надевать шлем и размахивать копьем, выкрикивая всякие глупости…

Я никогда не забуду твой урок, мой Алким.

Последний урок.

* * *

Прежде чем отплыть на встречу с Диомедом, Одиссей сделал малый крюк. Причалив в эфирской гавани, сказал Илу Мермериду, больше известному среди «пенного братства» как Ил-Гадюка:

— Мне нужен яд.

— Для друзей? для врагов? для тайны? — ласково осведомился Гадюка: горбун с длинными, паучьими руками и лицом редкой красоты.

— Для стрел. Что-нибудь вроде Лернейской отравы. На лице Гадюки появилась мечтательная улыбка:

— О, у моего господина хороший вкус!.. Медок Лерны! молочко Ехидны! Горгонская слизь! это, знаете ли… — губы эфирца стянулись шрамом. — Но для этого господину нужно всего лишь убить гидру.

— Мне некогда выслушивать твой бред. Да или нет?

— Увы, — паучьи руки разошлись в стороны. — У меня нет яда для стрел. А зелья, подобного Лернейскому, вообще нет на земле. Но у меня есть совет. Мой господин знаком с Анхиалом-тафийцем? это рядом, в Акарнании…

— Нет.

— Тогда попрошу моего господина обождать. Я напишу табличку…

Когда Одиссей уходил, он вдруг увидел: Гадюка вовсе не горбат. Просто так держит спину; иногда. Самого Одиссея тоже многие считали хромым. А Анхиал-тафиец из Акарнании оказался милейшим собеседником и гостеприимным хозяином, ради гостя готовым на все. Особенно ради гостя, способного оказать многие услуги веслолюбивым тафийцам.

Хороший человек, как сказали бы Лаэрт-Садовник и его дамат.

…Больше всего я боялся, что лук Аполлона воспротивится отравленным стрелам — нет принял как родных.

* * *

Скирос — малый остров в Лиловом, иначе Эгейском море; три сотни стадий-от восточной оконечности Эвбеи, на исходе первой четверти пути от Большой Земли к. Троаде; кроме тайного убийства героя Тезея нынешним басилеем, списанного на несчастный случай за недостатком доказательств, не прославлен ничем; по обе стороны юго-западного мыса — два островка, отягощающих наблюдение за морем с суши; ложные сигнальные огни устроены халкидским эосфором[84], который после допроса с пристрастием сообщил.

Дядя Алким, твой ученик хорошо подготовился к ответу?

— Мне тебя что, папашей теперь называть? — хмурс осведомился Диомед вместо приветствия. Я не ответил. Мы вообще дня два почти не говорили друг с другом.

Не до того было; а больше делали вид, что не до того. «Пенелопу» я оставил в Арголидской гавани — мою красавицу не узнал бы издалека лишь слепой, да и ему бы рассказали, а я вовсе не хотел оповещать море, кто собрался на Скирос. Отплыли на Диомедовой пентеконтере, — старая подружка, по троянскому образцу, за которую мне, кстати, с ванакта причитается! — сплошь набитой его гетайра-ми-головорезами. В придачу хотел взять купеческую эйко-сору, но в последний момент передумал. Двадцать весел — это много для скромного торговца безделушками.