Читать книгу "Тревожный месяц вересень - Виктор Смирнов"

Двенадцать с половиной метров. Мох, мокрый мох. Он выручает, гасит все звуки. Я запускаю пальцы в густую шевелюру леса и подтягиваюсь, подтягиваюсь. Одно плохо — мох впитал дождевые капли, нет ни одной колдобинки, где скопилась бы вода. Пить хочется нестерпимо. Это рана и испуг выжали из меня всю влагу. Тело потное. Даже шинель прилипла к лопаткам.

Дыхание становится неровным и оглушительно громким. Оно начинает напоминать паровозный сип. Так, во всяком случае, мне кажется.

На дороге — голоса.

— Хозяин! — зовет бас. — Тут конь. Больше нема никого.

Хозяин — это, надо полагать, сам вожак. Кличка Горелый не так уж хороша, чтобы ею пользовались в банде. Он ведь при немцах не водовозом и не коновалом был, Горелый, носил черное кепи, лаковые сапоги, жеребца держал не простого.

Пока они там изучают дорогу, я отползаю чуть подальше. Нащупываю толстый сосновый ствол, укладываюсь за ним. Все-таки защита. Пластмассовый приклад у МГ влажный, холодный. Я слизываю с него крупные капли. Вода пахнет маслом, какой-то химией, жирнит губы. Будут они меня искать или бросят?

— Зажги фонарик, Семенко! — приказывает Горелый. — А вы встаньте по сторонам наготове. Рассредоточьтесь!

Вот как, у них и фонарик. Неплохо экипировали бандитов фашисты. Я проверяю, плотно ли сидит короб, не погнуло ли его при падении пулемета. Иначе ленту зажмет. Кажется, все в порядке. Если один из них, тот, что с фонариком, — как его, Семенко? — наткнется на меня, недолго он будет светить. Что ж, Семенко так Семенко. Все же Глумскому будет завтра полегче.

Страшно. Но зубы больше не выбивают дробь. И мысли стали яснее, четче. Значит, свыкся с обстановочкой. Привычка — первый враг страха. На войне всем боязно. Важно, кто быстрее привыкнет.

3

Фонарик у бандита никак не хочет загораться. Я отползаю еще на несколько метров к новой сосне. С потревоженной ветки на МГ падают крупные дробные капли. Ощущение такое, будто на весь лес ударили в барабан. Губы уже горячие, сухие, всерьез сказывается потеря крови, и я все облизываю пулемет, словно в нем теперь спасение.

На дороге вспыхивает клинышек света, сквозь туманный воздух он кажется мутным и слабым. Вот бы они все собрались к этому клинышку! Но Горелый не дурак. Он остается в темноте. И те двое — тоже… Впереди — с фонариком только Семенко. Почему бандюг лишь четверо? Двое, наверно, занимают иной пост.

В ноге стучит, ухает.

Клинышек света ходит из стороны в сторону. Серая невнятная масса возникает в луче. Вдруг в этой массе вспыхивает фиолетовый огонек, как будто драгоценный камень светится. Это мертвый глаз Справного попал под луч фонарика. Глупый, глупый конь!..

— А тут кровь! — кричит Семенко.

Голос у него молодой, напуганный, чуть вибрирующий. Наверно, совсем еще мальцом подался к Горелому полицаем, соблазнила его легкая жизнь. Заманили чем-то дурачка, и вот сейчас его первого подставляют под удар. А он идет.

— Ты что ж думал, лошадь соляркой заправлена? — спрашивает бас. И хохочет, не дожидаясь ответа. Смех нарочитый, как бы сам себя подталкивающий. Он подбадривает, бас, себя и других. Лесные люди, они боятся темного, молчаливого леса. Им, оказывается, тоже страшно. И я начинаю понимать, что месяцы сидения в УРе, а затем гибель Саньки Конопатого и Климаря не прошли для них даром. Для меня и для многих других они казались хозяевами глухих чащоб, но это не так. Это остатки легенды. Они сами растеряны, и только необходимость поддерживать легенду бросает их в безрассудные и отчаянные предприятия.

— Тут не лошадиная кровь. Тут, в стороне, — отвечает юный Семенко. Пятно! Это с него, с «ястребка»!

Значит, наткнулся на то место, где я снимал сапог.

— Вот и иди по следу, — приказывает Горелый. — А мы рядом, цепью.

Я поудобнее устанавливаю МГ. Дулом к светлому клинышку. Эх ты, Семенко, балбес — тебя, как Справного, подведут под огонь. Стаскиваю сидор и трясу ближнюю сосенку. Все равно на дороге разговаривают. Подставляю под ветви мешок с промятой посредине ямкой. По брезенту стучат капли, сбегают в ложбинку. Я вылизываю ее. Глотка на полтора набралось воды. Напиться перед смертью. Главное, не думать теперь о том, что остается после тебя в этом мире. Об Антонине не думать. Пулемет, гранаты — вот и все твои заботы теперь.

— А чего идти? — спрашивает Семенко. — Тут с него полведра вытекло. Куда он уйдет? Пополз сдыхать!

Это он, конечно, сильно преувеличивает. В его интересах преувеличивать. Он нутром чует опасность.

— Ищи, где след! — приказывает Горелый, как псу. Он небось за деревом стоит, атаман. Прячется на всякий случай.

— Вот вроде примято! — говорит Семенко, и я вижу, как свет фонарика сходит с дороги и чуть-чуть приближается ко мне.

— Давай-давай! — Это бас.

Клинышек света становится меньше, уже. Семенко нагибается, рассматривает мох.

— Опять пятна! — говорит он торжествующе. — Кровищи!

Врет он… Пусть врет!

— Давай-давай! — оживляется Горелый. — Ищи… Не мог я не подцепить такого «ястребка».

— Хозяин не упустит! — льстиво отзывается бас.

Они чуть осмелели, разговаривают во весь голос, хрустят ветками, шутят. Красные пятна на земле — они хорошо знают, что это значит. У человека после большой кровопотери глаза становятся незрячими, а в пальцах едва ли хватит сил, чтобы выдернуть чеку. Им теперь легче дышать. Ах вы, сволочи! Храбрецы по обстоятельствам.

Фонарик приближается еще на несколько метров. Ну ладно, иди-иди, Семенко, к своей судьбе. Примагничивайся. В ноге ухает без конца. Ладно, недолго терпеть. Иди, Семенко, глаза мои хорошо видят, и руки еще крепки. Не смогли вы меня ранить так, чтоб я достался вам бессильным.

Прыгает клинышек света. Дергается туда-сюда.

— А ловко ты его, хозяин! — звучит повеселевший бас. — В темноте-то! Прямо влет.

— Ты не нахваливай. Сами-то промазали, застыли там, как жабы!.. — И Горелый добавляет довольно сложное, с переходами ругательство. Странно это, когда ругаются таким визгливым голосом.

Фонарик приближается на полтора-два метра. Еще немного, и свет его начнет доставать до сосны, под которой я лежу.

— Ищи-ищи, Семенко!

Ветка над головой чуть высветляется. Видно, как на ней подрагивают белые, словно жемчужинки, капли. Я приникаю к земле, прячусь за ствол. Вдруг фонарик гаснет. Снова темень.

— Ну чего? — визжит Горелый.

Не терпится ему добраться до меня.

— Лампочка, что ли, — сконфуженно отвечает Семенко. Щелкает металлическая крышка фонарика, что-то тяжело падает на землю — это, видимо, Семенко выпустил из рук автомат, возясь с фонариком.

— Какая там лампочка? — спрашивает Горелый. — Ты брось… Брых, поди, что там у этого гвоздодера?