Читать книгу "Брат мой Каин - Энн Перри"

– А Кейлеб – нет? – напомнил Оливер свидетелю.

Очертания подбородка Рэйвенсбрука сделались жестче, а лицо заметно побледнело.

– Нет, – ответил он ровным голосом, – он был буйным, упрямым и капризным ребенком.

– Вы любили его? – Рэтбоун не собирался задавать такой вопрос, совершенно не относившийся к делу. Он вырвался у него сам собой, под воздействием неожиданно охватившего его эмоционального порыва, и столь непрофессиональный поступок показался ему совершенно непростительным.

– Конечно, – ответил лорд, чуть заметно приподняв темные брови. – Близкого человека нельзя разлюбить и перестать уважать только за то, что вас не устраивает его характер. Можно лишь надеяться, что он со временем изменится.

– И у Кейлеба этого не произошло?

Майло в ответ промолчал.

– Он в дальнейшем перестал завидовать брату? – настойчиво выяснял Оливер. – Их отношения вновь стали близкими?

Выражение лица Рэйвенсбрука сделалось напряженным, абсолютно непроницаемым, словно он не позволял самому себе ни на мгновение расслабиться.

– Мне так не казалось, – выдавил он из себя.

Сидящий на скамье подсудимых Кейлеб презрительно расхохотался похожим на прерывистый лай смехом. Судья тут же повернулся, устремил на него пристальный взгляд и тяжело вздохнул, давая этим понять, что сделает подсудимому замечание, если тот снова осмелится издать какой-нибудь непотребный звук.

Один из присяжных нахмурился, укоризненно покачав головой и скривив губы.

Эбенезер Гуд сразу внутренне подобрался, заметив это проявление отрицательных эмоций – первый знак того, что дело может решиться не в его пользу. Впрочем, он наверняка понимал, что поведение Кейлеба и даже выражение его лица заставляют подзащитного сильно проигрывать в глазах публики. Суд не располагал какими-либо уликами – во всяком случае, до сих пор, – и поэтому очень многое зависело от чувств, убеждения, а также от изложения фактов, допускавших разное отношение к ним.

Рэтбоун тем временем продолжал следовать избранной им тактике допроса свидетеля.

– Лорд Рэйвенсбрук, не могли бы вы в общих чертах рассказать суду о взаимоотношениях выросших в вашем доме братьев? Например, получили ли они одинаковое воспитание?

Точеный рот Майло чуть искривился в горькой усмешке, которая, однако, тут же исчезла.

– Абсолютно одинаковое, – ответил он. – С ними занимался один гувернер, преподававший им одни и те же предметы. Лишь они сами относились к этому по-разному. Мой подход к ним тоже оставался одинаковым во всех отношениях, и моему примеру следовала вся наша прислуга.

– Вы сказали, вся? – переспросил его обвинитель подчеркнуто удивленным тоном. – Но ведь наверняка кое-кто из ваших людей любил одного больше, чем другого. Вы сами заявили, что мальчики становились все более разными.

Кейлеб подался вперед; его встревоженное лицо выражало теперь жадное внимание.

Это, очевидно, не осталось незамеченным для Рэйвенсбрука, однако он продолжал стоять абсолютно неподвижно, словно его фигуру вырезали из кости. Майло относился ко всему происходящему как к ужасному кошмару, о чем, казалось, свидетельствовала даже принятая им поза.

Энид все это время, похоже, ни разу не отводила взгляда от мужа.

– Лорд Рэйвенсбрук! – Рэтбоун решил сначала попробовать вновь привлечь внимание свидетеля к себе, прежде чем повторять вопрос.

Свидетель окинул фигуру обвинителя медленным взглядом.

– Лорд Рэйвенсбрук, вы рассказали, сколь непохожими сделались эти два мальчика, – напомнил Оливер. – Те, кто знал их в то время, наверняка должны были относиться к ним по-разному. Ведь Энгус обладал всеми достоинствами – честностью, скромностью, отзывчивостью и добротой, – в то время как Кейлеб стал агрессивным, ленивым и неблагодарным. Если это так, то как люди могли испытывать к ним одинаковую любовь?

– Наверное, я выражаю скорее собственное мнение, чем мнение остальных, – неохотно согласился Рэйвенсбрук с по-прежнему застывшим лицом. – Я внимательно следил за тем, чтобы этого не происходило, но с тем, как к ним относились в деревне, я уже ничего не мог поделать.

– В деревне? – удивился обвинитель. Он не стал спрашивать Майло, где братья провели детство. Ему просто не пришло в голову, что они могли жить где-либо еще, кроме Лондона.

– В моем имении в Беркшире, – объяснил Рэйвенсбрук, неожиданно побледнев. – Обстановка там казалась более подходящей для них, чем в городе. Они научились ездить верхом, охотиться и ловить рыбу. – У него вырвался тяжелый вздох. – Им там было чем заняться. Они узнали кое-что о земле и о том, как человеку следует строить отношения с другими.

Один или двое из зрителей что-то невнятно проговорили, очевидно соглашаясь с тем, что сейчас услышали. Лицо Энид выражало смущение, Кейлеба – горечь.

– Весьма завидное детство, я бы сказал, – с улыбкой заметил Оливер.

– Я дал им все, что мог, – сказал Рэйвенсбрук с бесстрастным, хотя и несколько помрачневшим лицом, с чертами римского патриция и темными, почти неподвижными глазами, смотрящими из-под коротких бровей, что, впрочем, можно было отнести как на счет переживаемого им горя, так и на счет освещения.

– Вы упоминали о все более возрастающей зависти одного брата по отношению к другому, – продолжал Рэтбоун. Ему приходилось буквально сражаться со свидетелем, занявшим по отношению к нему едва ли не враждебную позицию, вытягивать из него ответы, словно больные зубы. При этом обвинитель вполне мог понять этого мужчину. Выставлять самые сокровенные стороны семейной жизни на всеобщее обозрение, да еще и говорить о них в присутствии искателей сенсаций наверняка не входило в число сокровенных желаний любого приличного человека, а такие люди, как Майло Рэйвенсбрук, в таких случаях чувствовали себя так же, как если бы оказались под жестоким вражеским огнем. Однако эта процедура носила неизбежный характер, причем не только с точки зрения необходимости наказать Кейлеба, но также и ради законного признания интересов Женевьевы и ее детей. – Вы не могли бы привести суду какой-либо пример, подтверждающий ваши слова? Особенности их поведения, случаи проявления ненависти, ссоры…

Рэйвенсбрук устремил взгляд куда-то в зал, поверх голов зрителей.

– Я бы предпочел воздержаться от этого, – ответил он.

– Я вас понимаю, – с сочувствием проговорил Оливер. – Никому не хочется вспоминать о подобных событиях, но, боюсь, это необходимо, если мы желаем узнать правду о случившейся трагедии. Я уверен, вы этого хотите.

Однако на самом деле Рэтбоун сомневался, что Майло испытывает подобное желание. Возможно, он предпочел бы, чтобы все осталось в тайне, а потом изгладилось из памяти, словно неразрешенная загадка. Впрочем, обвинитель не мог заявить об этом во всеуслышание.

На несколько минут в зале воцарилась тишина. Один из присяжных кашлянул, а потом достал большой носовой платок; другой заерзал на своем месте, как будто его вдруг охватило смущение. Судья устремил на Рэйвенсбрука пристальный взгляд, а Эбенезер Гуд, всем своим видом выражая ожидание, посмотрел сперва на свидетеля, а после – на Оливера.