Читать книгу "Смерть героя - Ричард Олдингтон"

Уинтерборн, будь его воля, никогда не взял бы Бейкера в вестовые и понять не мог, с чего батальонному вздумалось приставить к нему этого парнишку. Бейкер до войны служил посыльным в шляпной мастерской, – славный, в сущности, малый, но уж очень робкий, глуповатый и ленивый. Он, кажется, воображал, что наилучшим образом исполнять долг вестового – значит шагать вплотную за офицером, наступая ему на пятки.

Миновали хорошо знакомые Уинтерборну места: кладбище (оно стало куда больше), разрушенный поселок (теперь еще более разрушенный), длинный шлаковый отвал, прошли по Саутхемптон Роу. Да, здесь все по-прежнему, разве только выглядит еще мрачней и безотрадней, еще больше пострадало от обстрела. Несколько тяжелых снарядов угодили на кладбище, видимо, совсем недавно – утром или прошлой ночью; иные могилы разворочены, повсюду валяются раскиданные взрывом кости, клочья одеял, обломки крестов… Уинтерборн свернул на кладбище и прошел вдоль длинного ряда могил, где лежали его товарищи-саперы. Постоял у могилы Томпсона. Крест покосился: в него попал осколок снаряда. Уинтерборн выпрямил его.

Без особого труда он отыскал нужный окоп и спросил у первого же канадского стрелка, как пройти к ротному командиру. Стрелок, беспечно опершись на бруствер, жевал резинку. Уинтерборна, который привык к тому, что солдаты неизменно величают офицера «сэр», тянутся в струнку и покорно едят глазами начальство, слегка покоробило, когда канадец, ни слова не говоря, небрежно ткнул большим пальцем через левое плечо и вновь принялся задумчиво жевать свою резинку. Ротного командира, майора, Уинтерборн застал в отхожем месте, рассчитанном на двоих; майор весьма демократически расположился здесь и перекидывался добродушными шуточками с каким-то солдатом. В британской армии уборные для офицеров всегда устраивались отдельно.

Уинтерборн вдруг развеселился и решил, что канадцы ему нравятся. Ему тотчас предложили выпить стаканчик виски и сыграть партию в бридж. Все же он уклонился от этого любезного приглашения и объяснил, что пришел он сюда ознакомиться с письменным приказом на случай обороны и осмотреть все позиции. Канадский майор посмотрел на него круглыми глазами и сказал, что никаких письменных распоряжений у него нет.

– Ну, а что вы будете делать, если немцы вас атакуют?

– Да, наверно, придется занять фланговую оборону – если уж немцы пройдут мимо пулеметчиков в М.

Майор провел Уинтерборна по канадским позициям. Наперекор всем правилам, он был без фуражки, и когда он шел по окопам, солдаты дружески ему кивали в знак приветствия или даже коротко окликали. Уинтерборн заметил, что они не ждут, чтобы офицер заговорил с ними первым, и не называют его «сэр». Забавно, подумал он: канадцы, бесспорно, лучшие солдаты во всей британской армии, канадские части всегда посылают в самое пекло. И, однако, они даже не называют офицера «сэр»!

Встреча с канадцами, вероятно, была для Уинтерборна последним просветом – больше он уже не знал ни одной веселой или хотя бы спокойной минуты. Едва он вернулся в свой батальон, жизнь его обратилась в нескончаемый тяжкий кошмар. На него обрушился бумажный поток, с него требовали каких-то сведений и цифр, и он просто не понимал, как отвечать на всю эту писанину. Ошибкам, промахам, упущениям его неопытных солдат не было числа, и педант-батальонный вымещал на нем всякую мелочь. Шли дни, недели, а он спал лишь изредка, урывками, ему даже ни разу не удалось скинуть на ночь башмаки. Приходилось без передышки шагать взад и вперед по окопу, особенно в те шесть дней, которые рота проводила на передовой, да и во втором эшелоне, когда она сменялась, было не легче. Каждый день Уинтерборн часами сидел, отвечая на дурацкие письменные запросы, с которыми бегали к нему загнанные вестовые, и ломал голову над бесконечными приказами, подробными, дотошными и никому не нужными. То и дело его вызывали в штаб батальона и беспощадно распекали и шпыняли за малейшую пустячную оплошность. Наперекор всем правилам, он сам шел в дозор, чтоб быть уверенным, что хоть один дозор за ночь сделает свое дело как следует, – и за это тоже получил нагоняй. Солдаты, которых фронт неожиданно избавил от надраиванья пуговиц, козырянья и муштры (а их приучили думать, что это – превыше всего), самым прискорбным образом распустились и стали небрежны в делах серьезных. Они теряли снаряжение, разбрасывали патроны, не помнили своих обязанностей и засыпали на посту; дни дрожали, когда их посылали в дозор, чуть не плакали, оставаясь в секрете на «ничьей земле», раскидывали по всему окопу обрывки бумаги, жестянки из-под консервов, объедки, тут же в окопе мочились и вечно «забывали», что им было велено. Пока Уинтерборн, надрываясь до седьмого пота, пытался что-то втолковать своим солдатам и навести хоть какой-то порядок в одном конце траншеи, в другом конце совершались все мыслимые и немыслимые прегрешения против устава и дисциплины. Бесполезно было «брать на заметку» провинившихся, ведь они уже и так были на передовой – наказания более тяжкого, пожалуй, не придумаешь. Однажды, выйдя из себя, Уинтерборн все-таки велел старшине взять на заметку тех, кто проштрафился, – и к концу дня в списке у него оказалось сорок две фамилии. Курам на смех. Унтер-офицеры поняли, что это – дело гиблое, и все осталось по-старому.

Как выяснилось, почти все новобранцы отчаянно копались, надевая противогазы, и, видно, до того отупели, что просто не понимали, чем грозит газ. Они совершали проступки дикие и нелепые. Например, пулеметчики бросали пулемет и всем расчетом отправлялись обедать. Уинтерборн обнаружил это лишь на десятый день. Младшие офицеры, разумеется, все видели, но не знали, что обязаны ему об этом доложить. Уинтерборн подал рапорт на унтер-офицера, который был за это в ответе, чтоб другим неповадно было. Написал рапорт и на рядового, который уснул на посту, но спохватился, что за столь тяжкое преступление беднягу могут расстрелять, и поспешил уничтожить опасную бумагу. Ко всему он постоянно терзался мыслью, что позиции, занятые его ротой, никуда не годятся. Они растянулись на пятьсот с лишним ярдов по фронту. На линии охранения – четыре секрета и наблюдательных поста, на каждом – полувзвод. За ними, в трехстах ярдах, основная линия обороны, и здесь же его командный пункт. Еще дальше разбросаны отдельные пулеметные точки. Уинтерборн всячески протестовал против такого расположения сил, но поделать ничего не мог.

Быть может, план обороны отлично выглядел на бумаге и его удалось бы осуществить, имея под рукой настоящих, обстрелянных солдат, но Уинтерборну с его ротой на это надеяться не приходилось. После первых же двух ночей, проведенных на передовой, он понял, что, если немцы двинутся в атаку, он на своих позициях не продержится и десяти минут. Он пытался убедить в этом подполковника, умоляя хоть на время изменить диспозицию – разместить роту на меньшем участке, чтобы командир мог не терять своих людей из виду. И услыхал в ответ, что он ничего не смыслит и даже в капралы не годится. Уинтерборн возразил не без яда, что не всякому дано родиться капралом. Пусть командиром роты поставят кого-нибудь другого, предложил он, но ему ответили: нет, командовать будет он, если не желает немедленно отправиться под арест, а уж полевой суд покажет ему, что значит на фронте пренебрегать своими обязанностями и не повиноваться приказу. Разумеется, состряпать «дело» для военно-полевого суда ничего не стоит, – и Уинтерборн волей-неволей продолжал тянуть лямку.