Читать книгу "Мир чудес - Робертсон Дэвис"

Ты говоришь — месть. Да если кто и жаждал мести, так только ты, Данни. Ты всю жизнь прожил под боком у Стонтона, наблюдал за ним, предавался глубокомысленным размышлениям о нем, видел, как он погубил девушку, которую ты хотел (или думал, что хотел), тысячи раз желал ему зла. Нет, месть — это твой конек. А я никому в жизни и ни за что не хотел мстить.

— Магнус, ты вспомни, как не давал умереть Виллару, когда он умолял тебя о смерти! А что ты сделал сегодня с беднягой Роли Инджестри? Это что, по-твоему, — не месть?

— Признаю, я немного покуражился над Роли. Он причинил боль людям, которых я любил. Но если бы он случайно не вернулся в мою жизнь, то я бы о нем никогда и не вспомнил. Я не собирал шестьдесят лет свидетельства его вины, как это делал ты, храня камень, который Стонтон сунул в снежок.

— С больной головы, Магнус… Когда вы со Стонтоном вышли от меня, чтобы ехать к тебе в отель, ты взял этот камень, а потом полиции пришлось извлекать его из челюстей Стонтона — он так там был зажат, что пришлось выбить ему зубы!

— Я не брал этого камня, Данни. Его взял Стонтон.

— Правда?

— Да. Я видел, как он это сделал. Ты же поставил свой ларец назад на книжную полку. Ларец с прахом моей матери. Данни, черт тебя возьми, зачем тебе понадобилось хранить ее прах? В этом есть что-то омерзительное.

— Я не мог заставить себя расстаться с ним. Твоя мать сыграла в моей жизни особую роль. Для меня она была святой. Не просто хорошей женщиной, а святой, и ее влияние на мою жизнь сродни чуду.

— Ты мне часто об этом говорил, но я ее знал только как сумасшедшую. Я стоял у окна нашего несчастного дома и сдерживал рыдания, а Бой Стонтон и его шайка, проходя мимо в школу, кричали: «Блядница!»

— Ну да, и ты ввел полицию в заблуждение, сказав, что впервые встретился с ним в день его смерти.

— Абсолютная правда. Я знал, кто он такой, когда ему было пятнадцать, а мне — пять. Как тебе прекрасно известно, он был в нашем городишке Юным Богатым Властителем. Но формально мы так и не были знакомы, пока ты не представил нас друг другу, и я исходил из того, что полиция именно об этом меня и спрашивает.

— Увертки.

— Уклончивый ответ — согласен. Но я отвечал на вопросы, а не читал лекции тем, кто меня допрашивал. Я следовал давнему совету миссис Константинеску: не выбалтывай всего, что знаешь, в особенности если имеешь дело с полицейскими.

— Ты не сказал им, что тебе было известно о назначении Боя губернатором провинции, когда никто другой об этом не знал.

— Все знали, что это готовится. Я узнал это, когда он появился в театре во второй раз, потому что во внутреннем кармане его великолепного смокинга лежало извещение о назначении. Лизл тебе уже сказала, что один из членов нашей труппы — наш администратор — встречал важных гостей в фойе. Я полагаю, он узнал, что слухи стали свершившимся фактом, использовав для этого средства, в которые я предпочитал не вникать. Ну да, я знал. И Медная голова со сцены в тот вечер вполне могла бы выдать этот секрет, но мы с Лизл решили, что это было бы бестактно.

— И о том, что Бой Стонтон дважды приходил на «Суаре иллюзий», ты тоже не сказал полиции.

— Многие приходили по два раза. А кто-то даже и по три, и по четыре. Это очень хорошее шоу. Но ты прав. Стонтон пришел, чтобы увидеть меня. Я вызвал у него такой же интерес, какой вызывал у окружающих сэр Джон. Я думаю, в моей личности есть что-то такое (что было и в сэре Джоне), что по-особому привлекает некоторых людей. Моя личность, как тебе прекрасно известно, это важнейший из наших трюков.

Уж кто-кто, а я об этом прекрасно знал. И как его личность возобладала в экранизации «Un Hommage à Robert-Houdin», тоже знал! Я всегда считал, что личностные свойства в кинематографе теряются. Мне казалось вполне естественным, что изображение на пленке — вещь менее интересная, чем сам человек. Но только не в том случае, когда это изображение — плод искусства Линда и гениального пьяницы Кингховна. Я сидел в маленькой просмотровой в здании Би-би-си, пораженный тем, что на экране Магнус выглядел живее, чем кто-либо и когда-либо — на сцене. Да, его игра, с точки зрения кинематографа, была немного театральной, но в этой театральности сквозило столько изящества, столько благородства и совершенства, что никто и не пожелал бы ничего другого. Просматривая фильм, я вспомнил, что говорилось о театральных звездах, когда я был мальчишкой: у них был лоск. Они обладали завидной непринужденностью. Они ничего не делали так, как делали другие, и относились к своей публике (независимо от роли, которую исполняли) с удивительным уважением, так что возникало чувство, будто великий человек дружески выделил из толпы вас лично. Я подумал об этом, когда Магнус рассказывал нам, как сэр Джон принимал аплодисменты при первом своем выходе в «Скарамуше», как позднее, во время турне по Канаде, он произносил заключительные монологи, которые, казалось, захватывали публику, молча жаждавшую такого внимания. Магнус обладал тем же самым лоском, причем в высшей и тончайшей мере, и теперь я понял, как реагировал на это Бой Стонтон, который на протяжении всей своей жизни поклонялся одному и тому же герою, вплоть до семидесяти лет.

Лоск! Ах, как Бой жаждал лоска! Каким кумирам внимал! Я мог себе представить, как он, уже назначенный губернатором, жаждал владеть тем, что демонстрировал на сцене Магнус. Губернатор, а смотрите-ка, такая незаурядность — вот удивились бы Простофили!

Какое-то время мы хранили молчание. Но меня распирали вопросы, я жаждал однозначных ответов, хотя и понимал, что ничего однозначного не существует. И я нарушил тишину:

— Если не ты «мужчина, исполнивший самое заветное его желание», то кто же это был? Хорошо, допустим, «неизбежный пятый, хранитель его совести и хранитель камня» — это я, спишем неточности на обычную прорицательскую высокопарность. Но кто исполнил его желание? И что это было за желание?

На этот раз заговорила Лизл:

— Это вполне мог быть его сын. Не забудь про Дэвида Стонтона, который был продолжением своего отца. Неужели ты начисто лишен этой мужской тяги — продолжить себя? Мужчины видят в этом бессмертие. Бой Стонтон, который сколотил огромное состояние, начав с нескольких полей сахарной свеклы и закончив целым конгломератом предприятий, известных во всем мире. Ты уж извини мой национализм, но весьма примечательно, что, когда Стонтон умер, — или покончил с собой, как сообщалось, — о его смерти появилось довольно пространное сообщение в нашей «Neue Zürcher Zeitung».[209]Эта газета, как и лондонская «Таймс», признает только самые выдающиеся достижения Ангела смерти. Их колонка некрологов — настоящий список придворных Небесного королевства. Ну, так кто наследует земную славу важной персоны? Люди вроде Стонтона считают, что их сыновья.

Сын-то у Стонтона был, это нам известно. И какой сын! Не позор для отца. Для некоторых позор — настоящая трагедия. Дэвид Стонтон добился успеха. Знаменитый адвокат по уголовным делам, а к тому же проницательный критик отцовских недостатков. Человек, который беспристрастными глазами видел, как великолепный Бой стареет, богатеет, становится более могущественным; но его это ничуть не впечатляло. Человек, который не восторгался необыкновенным успехом своего отца у женщин и не собирался подражать ему в этой области. Человек, который благодаря кровным узам и детской интуиции постиг ту страшную, неутоляемую жажду, из которой произрастают амбиции вроде тех, какими был одержим Бой Стонтон. Не знаю, понимал ли это Дэвид осознанно, но он противился этой исключительной одержимости — быть всем, повелевать всеми, владеть всем. И его сопротивление обрело наиболее болезненную для отца форму: он отказался произвести на свет наследника. Он отказался продолжить род и имя Стонтонов и славу, которая принадлежала ему по праву. Он вогнал нож в самое чувствительное место. Только не торопись с выводами: Дэвид Стонтон не был тем человеком, который исполнил самое заветное его желание.