Читать книгу "Наша трагическая вселенная - Скарлетт Томас"

— Ты не против? — спросил он.

— Конечно, нет.

Мы сидели так минуту или две.

— Я ведь приехал, чтобы взглянуть на твой корабль в бутылке, помнишь?

— Точно. — Я отняла руку. — Сейчас покажу.

Корабль стоял на каминной полке в спальне. Я сходила за ним наверх и принесла Роуэну.

— Вот, — сказала я. — Не думаю, что он произведет на тебя сильное впечатление, но мне будет спокойнее, если ты скажешь, что существует вполне рациональное объяснение тому, что море выбросило его к моим ногам как раз в тот момент, когда я просила вселенную подать мне знак. Это все было затеей Ви.

Но он, казалось, меня не слушал. Он смотрел на корабль в такой глубокой задумчивости, словно у него в руках был ключ к разгадке таинственного убийства.

— Очень хорошо, что ты попросила меня приехать и посмотреть на него, — сказал он, не отрывая взгляда от корабля.

— Почему?

— Это очень интересно.

— Да что же тут интересного?

Он наконец посмотрел на меня.

— Сначала ты расскажи свою часть истории. Где ты его нашла? Почему ты просила вселенную подать тебе знак?

— А. Я думала, ты не слушаешь. Ну, вообще-то все это может показаться не слишком правдоподобным, — начала я. — Во всяком случае, мне самой кажется, что так не бывает.

— Ничего, мне ты можешь рассказать все что угодно, — сказал он и налил еще вина. — Все, больше не буду, а то мне еще вести машину до дому.

— Если понадобится, диван у огня в твоем распоряжении, можешь переночевать здесь.

— Спасибо, но… Ладно, расскажи, как у тебя оказался этот корабль.

Много раз представляя себе этот разговор, я собиралась просто сказать ему, что гуляла по берегу и неожиданно нашла его у самой воды. Но вместо этого я начала рассказывать все-все: про Роберта, жившего в лесу, и его корабль в бутылке, про Ви и про то, как мы с ней поссорились, и про то, как тяжело я перенесла первый день года, когда казалось, что в жизни нет ничего, ради чего стоило бы жить.

— Значит, ты попросила у вселенной о помощи, и она дала тебе вот это?

— Выходит, так. Точнее, я просила о помощи у моря, но, видимо, это одно и то же. Довольно странная помощь, кто бы мне ее ни послал. Ну то есть логическое объяснение тут, видимо, может быть одно: что бы ни попалось мне на глаза после того, как я попросила о помощи, мне бы показалось, что это не просто предмет, а предмет со смыслом.

Роуэн повертел бутылку с кораблем в руках.

— Да. Это как раз не просто предмет.

— Серьезно?

— Серьезнее не бывает. Правда, он слегка испорчен. Ты думала, что настоящий корабль был у Роберта, а этот — нечто вроде его копии, которую подкинула тебе вселенная, чтобы ошарашить. Но в действительности все наоборот. Этому кораблю место в музее. Он очень знаменит. — Он улыбнулся. — Тебе понравится эта история. По крайней мере он был знаменит, но настоящую славу ему принесла книга, выпущенная в начале семидесятых, которая называлась «Сотвори свое…». С ее помощью можно было сотворить собственную «Мону Лизу», собственную римскую монету и прочее. А можно было соорудить собственный корабль в бутылке, и за образец предлагалось взять вот этот корабль. Было время, когда во многих домах на камине под тремя утками, висевшими на стене, стояла самодельная копия этого корабля. Теперь они встречаются уже не так часто.

— Так, может быть, кто-то смастерил его как-то раз на выходных, следуя инструкциям в книге, да и бросил потом в море?

— Нет. Это оригинал. Посмотри, какая старая пробка и как аккуратно сделаны паруса. И стекло у бутылки очень толстое. Я почти не сомневаюсь в том, что это корабль из коллекции Уильяма Г. Доу, вот только ума не приложу, как он мог очутиться в море. И почему вселенная решила отдать его тебе — возможно, для того, чтобы ты передала его мне, а я вернул его в коллекцию в Морской центр?

— Какая вселенная молодец!

— Старая добрая вселенная, — улыбнулся Роуэн. — Как мило с ее стороны дать тебе оригинал, а не копию. Хотя найти на берегу копию было бы куда вероятнее, ведь оригинал на земле существует всего один, а копий — по меньшей мере несколько тысяч.

Я поежилась.

— Все события случайны, — сказала я. — А значит, почему бы на берегу не оказаться оригиналу? Почему каждый раз, когда с нами происходит что-нибудь значительное, мы считаем, что эта значимость надуманная? Почему вещи не могут просто так брать и происходить?

— Ничего не происходит просто так.

— В смысле?

— У каждого события есть некая движущая сила. За всем, что на виду, всегда скрывается нечто невидимое. Не призраки и чудовища, а люди, которые делают разные вещи неспроста.

— Да, пожалуй, ты прав.

— Слушай, а скажи-ка мне, почему тебе так необходимо рациональное, научное объяснение этому явлению? Или, если несколько перефразировать мой вопрос, почему людям (включая меня самого) так необходимо научное объяснение чего бы то ни было вообще? Разве не будет куда романтичнее и интереснее считать, что вселенная просто волшебным образом подарила тебе этот корабль по какой-то своей, ей одной известной причине?

— Нет.

— Почему?

— Не знаю. — Я нахмурилась и вспомнила тот скребущийся звук за дверью в Дартмуте. — Может, потому, что без логического объяснения от таких вещей становится как-то страшно и не по себе.

— Да почему же?

— Я не могу тебе объяснить. Но если вселенная — это разумное существо, то жить в ней — нечто совсем другое, не похожее на то, к чему мы привыкли. Получается, ты как бы лишаешься свободы выбора. Я не хочу жить во вселенной, где смысл уже заранее определен и нет ничего загадочного. Вселенная обязана быть непостижимой. Человек не должен быть в состоянии постичь смысл вселенной, точно так же как он не должен суметь пересказать «Гамлета» или «Анну Каренину» с помощью одного предложения или объяснить, о чем эти произведения. Я хочу трагическую вселенную, а не такую, в которой все ясно и понятно и в конце тебя ждет мораль. И, по-моему, искать смысл во вселенной — затея совершенно неблагодарная. Вот Толстой, например, его искал, и результаты этих поисков куда менее интересны, чем его романы.

— И что же это были за результаты?

— Религия под названием «толстовство». Пожалуй, она в чем-то интересна. Толстой выступал за вегетарианство и пацифизм. Но в то же время он утверждал, что знает ответы на все вопросы, а это мне уж точно не нужно.

— Зачем же ему понадобилась собственная религия?

— Когда ему было около пятидесяти, у него случилось нервное расстройство. Он был к тому времени знаменит и успешен, имел большой дом и семью, но жизнь почему-то потеряла для него смысл. И вот он пустился в духовную одиссею, и его поиски смысла жизни становились все безумнее и безумнее, он старался выжать из вселенной весь ее смысл без остатка, отчаянно силясь ее понять и разобраться, почему и ради чего он существует. Когда он попытался изложить свое представление о загробной жизни Чехову (Чехов описывает загробный мир как такую «студенистую массу», с которой после смерти сливаешься, теряя свою индивидуальность), тот просто ничего не понял. Ему показалось, что это какая-то бессмыслица. Ему вообще не был важен смысл жизни как таковой, ему было важно, каким образом ты проживаешь свою жизнь. Он куда больше интересовался тем, что делают и говорят окружающие его люди. Он был одержим подробностями человеческой жизни. Толстой всегда относился к своему писательству как к учительству, и одной из причин его срыва стали тяжелые переживания относительно того, что учить стало больше нечему. Для Чехова же писательство всегда было лишь возможностью поднимать самые разные вопросы, поэтому никакого кризиса по этому поводу у него быть не могло. Пока Толстой насаждал свое толстовство, Чехов работал в саду и боролся с туберкулезом. В последнем письме, написанном им перед смертью, он возмущался тем, как безвкусно одеваются немецкие женщины. Но вот что интересно: Толстой (до того, как произошел его срыв) сумел написать все свои огромные романы, а Чехов как ни старался, так и не смог. И, кстати, Толстой был богат, а Чехов всегда бедствовал. Я, пожалуй, скорее Чехов, чем Толстой.