Читать книгу "Жизнь во время войны - Люциус Шепард"

– Может, и нет, может, он справится.

– Зависит от того, как далеко ты согласишься зайти. Промахнешься в ерунде, и от всей твоей недоступности останется пшик.

Она поскучнела и отодвинулась.

– Ты не понимаешь, как трудно держать его на расстоянии. Неужели ты думаешь...

– Дело в том,– перебил Минголла,– что ты запросто будешь с ним трахаться, если вдруг решишь, будто это спасет твою проклятую революцию. Может, и правильно. К черту комплексы, всем в койку.

Дебора застыла, и он почувствовал, как от ее гнева сгущается воздух. Но тут во внутреннем дворике кто-то рассмеялся. Уверенный, расслабленный смех Сотомайора.

– Прости,– сказал Минголла.– Это не я, это все вокруг.

– Ладно. – Дебора отвернулась к стенке. – А теперь оставь меня в покое.

– Хорошо, – согласился он. – Но только если ты дашь мне себя потрогать.

Вскоре после этого он заснул, прямо в одежде и не расстелив постели. Он уже давно не запоминал своих снов, но этой ночью Минголле представлялось, будто он лежит в какой-то невнятной пустоте и силится увидеть сон. Наконец тот явился – тонкий ломтик яркого цвета скользил по чему-то черному. Затаив дыхание, Минголла ждал, но когда сон подплыл ближе, вдруг сообразил, что тот превратился в огромный клинок, и проснулся за секунду до того, как острое лезвие едва не разрезало его пополам. Минголла сел на кровати, дрожа от испуга и страстно мечтая об утешении и покое. Дебора лежала рядом, но Минголла был почти уверен, что сон как-то связан с их недовыясненными отношениями, а потому сомневался, что она в силах ему помочь.

Два дня спустя он залез в комнату Рэя и украл блокнот с посвященными Деборе стихами и медитациями. Он решил, что находка поможет отбиться от Рэя, – хотя и не понимал до конца, зачем ему вообще это надо, ибо не чувствовал со стороны Рэя такой уж серьезной угрозы. Собственный поступок казался ему нелепым, Минголла как-то связывал его с желанием перекалибровать собственные эмоции; того же самого – так он подозревал – добивался Рэй, когда решал приударить за Деборой. Такое сходство с Сотомайором Минголлу тревожило, но не уступить порыву он не мог.

Записи в блокноте заставили Минголлу ревновать и завидовать. Рэй исследовал Деборин характер куда детальнее, чем он сам со всеми своими домыслами, и, сколько бы Минголла ни списывал это на расстояние, с которого все видится лучше, рациональные доводы ничуть не приглушали ревность. Попадались неплохие отрывки, один особенно поражал страстью и искренностью.

...Простая мысль о твоей красоте выбрасывает меня из сердцевины снов, которые я потом не могу вспомнить; это не само твое лицо, не мягкость кожи, лишь внезапное осознание красоты, первый толчок перед тем, как проступят детали; он беспощадно выносит меня в мир и выбрасывает совершенно разбитого на мелководье постели. Несколько секунд я бешусь оттого, что тебя нет рядом, потом гнев выравнивается, переходя в страстное желание, и я встаю, плетусь в темноту панной, мучаюсь и думаю о лекарстве. Я понимаю, что нет причин для гнева, не знаю, зачем нам делать правильный выбор и почему мы так боимся искалечить наши жизни... в конце концов, наши жизни и без того искалечены; какой смысл отрицать мир, если он только и ждет случая превратить нас в клубки боли или в лысых морщинистых кукол, к чему придавать значение любви или другому чувству, если оно угрожает нашей уверенности, что все предсказуемо. И вот после часа такой муки, после метаний от надежды к безнадежности и обратно, когда все подходит к концу, мысль о твоей красоте укладывает меня в постель, и тяжесть сжимает голову так сильно, что я проваливаюсь сквозь границы ночи и тону в сердцевине снов, которые никогда потом не вспомню.

Украденный блокнот вынудил Минголлу впервые взглянуть на Рэя по-человечески; он противился такой перемене и, чтобы вернуть этому Сотомайору прежний статус безликого врага, затеял рискованную и безвыходную авантюру.

Дважды в неделю Марина Эстил проводила у себя в номере нечто под названием «групповая терапия». Она не раз приглашала Минголлу, но тот отказывался, не желая влезать слишком уж глубоко в дела Сотомайоров. Однако вечером, в тот же день, когда он украл у Рэя блокнот, Минголла отправился на очередной сеанс. Маринин отель располагался в трех кварталах от Каса-Гамбоа, в нем обитали лидеры договаривающихся сторон – и Сотомайоры, и Мадрадоны. Минголла пришел на полчаса раньше и, чтобы не торчать просто так в вестибюле, заглянул в комнату для гостей и уселся перед телевизором – ящик был подключен к установленной на крыше спутниковой антенне. Единственный, кроме него, обитатель гостиной – молодой человек из клана Мадрадон – не возражал, чтобы Минголла включил телевизор, и тот принялся щелкать каналами, пока не увидел, как цепочка солдат с трудом взбирается по склону холма под затянутым облаками небом; на переднем плане полыхали огненные буквы: «Военные истории Уильяма Корсона». В бытность Минголлы на Муравьиной Ферме Корсон пару раз туда приезжал, они ни разу не встретились, однако, по слухам, журналист был хорошим парнем. Бейлор давал ему как-то интервью и на вопрос Минголлы, что за тип, ответил: «Улетный мужик». Стандартная бейлоровская похвала. Заставка прокрутилась, солдаты на заднем плане продолжили свой подъем, а перед камерой появился сам Корсон. Он был в камуфляже, высокого роста, бородат, губы толстые, нос крючком – немного похож, подумал Минголла, на похудевшего молодого Фиделя Кастро.

– Позади меня, – сказал Корсон, – вы видите, как Первая пехотная передислоцируется на позиции к северу от озера Исабель. Сразу за этим холмом солдаты окажутся в зоне боев, то есть там, где сражения ведутся вот уже три года без надежды на результат. Это как нельзя лучше иллюстрирует характер войны. Битвы расцветают, точно цветы в оранжерее, в самой сердцевине умиротворенных территорий без видимой причины, если не считать за таковую стратегию командования, лучшим эпитетом для которой является слово «загадочная». Войны обладают характером. Первая мировая звалась войной за окончание всех войн. Вторая – крестовым походом против узаконенного маньяка. Вьетнам подавался как происки дьявола, с одной стороны, и крупный политический просчет – с другой. Наконец, эта война... что ж, поэт Кьеран Дэвис охарактеризовал ее как «пространный и невнятный зов Века Бессилия, злостное порождение полуголых теннисных матчей и Макдональдсов для голодных». Ход мысли Дэвиса основан на...

– Очень грустно, – произнес рядом с Минголлой чей-то голос.

Мадрадонец пододвинул стул. Лет двадцать, плотный, улыбчивый, одет в твидовые брюки и красную футболку с рекламой кока-колы.

– Но скоро, – продолжал он, показывая на экран, – все закончится, так ведь?

Минголла пожал плечами:

– Надеюсь.

– О да. – Человек похлопал себя по груди. – Мы положим этому конец.

– Ужас.

– Вы ведь Минголла, нет?

– Ага.

– А я Чапо. Приятно познакомиться. – Чапо протянул руку, и Минголла с неохотой ее пожал. – Вы откуда, из Штатов?