Читать книгу "Нас время учило… - Лев Самсонович Разумовский"

их ждет покой, еда и жизнь.

В трюме темно и сыро. Там битком набито. Несколько отрядов младших ребят расположились на полу, вповалку, так что ни пройти, ни пролезть к каждому ребенку. Бродят, как тени, воспитатели, красными от бессонницы глазами смотрят за детьми, пытаясь хоть чем-то помочь им. Пароход сильно качает, ребят рвет.

Боцман выходит на палубу.

– Эх, ребят жалко! – бормочет он, застегивая бушлат.

– Конечно, жалко, – откликается молоденькая воспитательница, – мучаются дети.

– Что мне – ваших жалко? – изумляется боцман. – Мне своих ребят жалко – им убирать!

Сирена!

Завыла сирена, заметались матросы, топот ног, тревога, тревога!

– Зенитные пулеметы к бою!

Под непрерывный, несмолкающий, бередящий душу вой и топот ног раненые тревожно поднимают головы, кто-то встает и, хромая, ковыляет на палубу.

– Полный вперед!

Гудит палуба подо мной, тревожно шумят раненые; мучительно вглядываюсь в кусочек голубого неба, видного нам из-под палубы, а в воздухе возникает иной звук, нарастающий и въедливый.

– Самолеты! – кричит кировский. – Костыли! Давай костыли!

– По самолету противника – огонь!

Самолеты. Немецкие самолеты. А мы одни посреди Ладоги, прикованы к носилкам, и чувство собственной полной беспомощности серым страхом заполняет все нутро. Бьют пулеметы. Пароход гудит от их грохота. Маленькая зенитная пушка ухает по-собачьи, и рвутся где-то высоко ее снаряды. Гул самолетов прорывается сквозь грохот разрывов. Сейчас начнут бомбить. Сейчас…

Что я могу? Приподнять тяжелую голову, сбросить одеяло слабой рукой, согнуть ноги в коленях. Все. Нелепый гипсовый «самолет» придавливает меня к носилкам, а если бы его не было, все равно нет сил встать. Сейчас будут бомбить… Сейчас…

Кировский уже не кричит. Он судорожно вцепился в ручки носилок, лицо его побелело, а глаза широко раскрыты. Он сидит неподвижно и застыло смотрит наверх. Бьют, бьют пулеметы, лает зенитка, гудит пароход, а гул самолетов… Где он?.. Его не слышно. Тишина?

Что это?

Отогнали?

Неужели отогнали?

Тоненькая струйка надежды просачивается сквозь вату страха и отчаяния. Матросы проходят возбужденные и громко разговаривают между собой.

– Средний вперед!

Отогнали! Нет гула, нет грохота, молчит пушка. Я вытираю простыней пот со лба. Рубашка взмокла и неприятно холодит спину. Кировский снова сворачивает самокрутку. Руки его трясутся. Он сидит и языком зализывает уголок газеты. Оба кисета лежат на одеяле.

– Ну дела! – говорит он. – Думал – все! К рыбам! Главное дело – бежать некуда. Ну куда с ней побежишь – с малой берцовой!

Я поворачиваю голову направо. Тихо лежит другой сосед. Бинты в коричневых пятнах покрывают его лицо. Нижняя часть лица открыта и неподвижна. Муха ползет по открытому рту.

– Эй, матрос!

– Чего тебе?

– Посмотри соседа.

Матрос наклоняется, трогает лицо раненого, потом встает.

– Готов. Жуков! А ну, иди сюда!

Два человека уносят носилки. Справа от меня пустота.

Санитарный поезд

Железная дорога. Гудки паровозов. Нас грузят в санитарный поезд. Я лежу на верхней полке и с интересом и удивлением изучаю непривычную обстановку. Все внутри вагона белое: белые стены, белые полки, белые стойки между ними упираются в белый потолок. Моя полка с бортом, чтобы не вывалиться ночью, справа на стенке укреплена подвижная полукруглая полочка, на которую ставят тарелки с едой. Справа от меня – верхняя часть окна, через которую, скосив глаз и вывернув шею, я вижу убегающие зеленые поля, россыпи темных домиков и светлую полоску неба.

Вагон живет уже привычным больничным бытом, я слышу обрывки разговоров, бряканье ложек, стоны, оханья, храп. Весь вагон – лежачий, и у персонала много забот. Носятся сестры с пилюлями, шприцами и клизмами, проводится умывание больных. Многие умываться сами не могут, поэтому нянечка, дважды погладив меня мокрой ладонью по лицу и сунув мне полотенце, спешит к следующей полке.

Хлопают железные входные двери, внизу происходит какая-то возня, кажется, вносят носилки с новыми ранеными. Обычное дело.

Однако что-то новое появляется в шуме, нарастает какой-то иной, угрожающий оттенок.

Шум усиливается, и я слышу сквозь него отдельные выкрики:

– Чего? Финнов?

– Финнов ложут!

– С нами рядом?

– Братва! Что же это делается? Финнов кладут! Убить их, б… сразу!

– Суки, в гроб… Выкинуть их в окошки! Перестрелять!

Тонкий и высокий женский голос прорывается в общем шуме:

– Ребята! Так они же раненые! – и тут же тонет в общем яростном реве: – Бей фашистов! Гады! Они нас убивали! Бей их, сук! Тарелками закидаем! Эх, не встать, я бы…

Слышен стук бросаемых костылей и звон разбитых тарелок. Подхваченный общим психозом, я тоже что-то ору. Моя боль, моя мука рвется из меня дикими и бессвязными выкриками, сосредоточившись, сконцентрировавшись на одной мысли: там, внизу, лежат те самые, из-за которых все это – кровь, раны, «самолет»…

Финнов выносят, и вагон не сразу, постепенно, успокаивается, затихает.

Я лежу, упершись глазами в потолок.

После нервного срыва почему-то усилились боли. На душе тяжело и гадко…

Конечно, мы правы, что вышибли их из вагона…

Но ведь они тоже раненые… И лежат с такими же «самолетами»…

В щели окошка убегающие зеленые поля. И светлая полоска неба.

Куда нас везут?

Котельнич

Мы лежим в обширном светлом, залитом солнцем коридоре. Длинный ряд кроватей с ранеными. Кровати спарены, чтобы втиснуть в коридор наибольшее количество коек.

Мой сосед, разбитной парень из Ростова, – бритая голова, оттопыренные уши, рот до ушей, не закрывающийся ни на минуту. На нижней рубахе болтается медаль «За отвагу».

– Мишка! Зачем медаль повесил?

– Эта медаль не простая, особая, ни у кого такой нет, – охотно поясняет он. – Ты глянь, – он наклоняется надо мной, – она мне жисть спасла!

Медаль действительно особая, она покорежена и изогнута.

– Вишь, пуля-то прямо в нее и вдарила, да и срикошетила в плечо. Плечо пробила, да уже сила не та, не навылет. Пулю вынули, на груди гематома… Что такое? Ну, синячище, с два кулака, гляди, во какой, а было еще боле… А если бы не медаль…

Он тараторит дальше, а я уже не слушаю его, так как с удивлением рассматриваю толстого белого червя, которого я снял с шеи. Откуда здесь черви? Что за чудеса? Что-то шевелится под гипсом у горла, я запускаю туда пальцы и с ужасом достаю второго червя, третьего…

Что это? Откуда? Я что – уже заживо гнию?..

Я мечусь по койке и кричу няньку, сестру, доктора, кого-нибудь…

Мишка оторопело смотрит на меня, потом срывается с места и скоро приводит нашего доктора Евдокию Ильиничну Сушко.

Красивая седая голова склоняется надо мной.

– Что с вами? Почему вы звали?

С дрожью и отвращением я объясняю.

– Не волнуйтесь, – говорит Евдокия Ильинична, – это не страшно, черви у многих, они заводятся под длительными гипсами. Потерпите. Сегодня будем вас смотреть, избавим нас и от гипса, и от червей.

Она похлопывает меня по щеке, и у меня от тепла ее руки, уверенного тона и доброго взгляда сразу легчает на душе. Я в надежных и умелых руках.

– Ты, парень, червяка не бойсь, – говорит мой сосед слева, пожилой усатый солдат, – червяк, он пользительный – он гной ест…

Операционная. Трещит гипс под ножницами в руках ведущего хирурга Николая Николаевича. Евдокия Ильинична держит мое лицо в ладонях и приговаривает:

– Потерпите… Уже немного осталось… Потерпите, голубчик… Сейчас, сейчас…

Металлический звук инструментов, ударяемых о стерилизатор, приглушенные возгласы врачей, склонившихся надо мной, глаза между белизной шапок и масок, я корячусь от боли, задавливая