Читать книгу "Кусочек жизни. Рассказы, мемуары - Надежда Александровна Лохвицкая"

шляпе и занимался тем, что прятал свою удочку от атакующих его рыб. Солнце озаряло благословенную страну. Но где же люди? Впрочем, удивительная благодать кругом, особенный божественный воздух, напоенный ароматами, — я задумалась. На глазах моих почти слезы. Вся доброта, которая не была вытравлена еще во мне Европой, проснулась, и хотелось быть такой же угодной Богу, как вот эта летящая пчелка, хотелось слиться с этим ландшафтом, быть приятной окружающим людям. Я и не подозревала, что так приятно, так блаженно чувствовать себя доброй. В кустах запела колибри, пролетел красный пылающий попугай, около меня сел, не боясь, огромный какаду и пытливо глядит на меня одним глазом.

Только к полудню началось какое-то оживление. Возвращающийся с купанья с мохнатым полотенцем через плечо греховодник Умберто очень удивился, увидев меня уже одетой, сидящей в одиночестве в кустах роз на крыше.

Оказывается, таков здесь обычай — день начинается с полудня.

После кофе, завтрака — почти одни фрукты — я прошлась немного по лесу и играла с обезьянами. Они, сидя на деревьях, любопытно осматривали меня и бросались цветами.

Надо, однако, ехать в город. Я живу в отеле, могут подать счет, а у меня еще не разменяны французские деньги. К тому же я не была еще в городе. Лима, столица, какое поэтическое имя.

Не могу описать красоты этого города, раскинутого между Кордильерами и океаном. Однако у меня деловое настроение — надо идти в банк.

Вот он, храм Маммоны. Отсюда пошла поговорка по всему свету «заработать Перу», то есть добыть баснословное богатство. Пройдя среди снующей толпы мужчин и женщин, я направилась к окошку, где красовалось: «Размен денег». Передо мной стояли дама с ребенком и какой-то господин, пересчитывающий пачку денег.

— Мам, это европейка! — вдруг с ужасом закричал малыш.

— Не может быть, — растерянно забормотал господин, сгребая деньги прямо в портфель. Толпа хлынула от меня, глядя с ужасом и любопытством.

— Бывшая, — улыбаюсь я, — бывшая, теперь я навек ваша.

Порывшись в сумке, я протянула испуганному малышу конфетку, и постепенно все успокаивались, но все-таки сторожко посматривали на меня.

— Разменяйте мне, пожалуйста, тысячу франков, — обращаюсь к кассиру.

Он задумчиво повертел в руках бумажку.

— Но ведь вы иностранка?

— Ну да.

Кассир вздохнул и протянул мне билет обратно:

— Не имею права, мадам.

— Но почему, разве…

— Мадам не знает наших законов. С иностранных особ прекрасного пола у нас не берут денег.

— Боже мой. Значит…

— Ну да, мадам, все бесплатно.

— Но все-таки разменяйте, мне как-то спокойней.

— Не могу, мадам. Вдруг кто-нибудь соблазнится, и тогда мы должны будем [по]садить его в тюрьму.

На всю эту суматоху вышел директор банка. Красивый господин, с нежным румянцем, глубоким взглядом черных глаз, чрезвычайно элегантный. Потом я узнала, что ему всего только сто лет. Директор стал в позу и вдруг запел изумительным тенором: «Нам каждый гость дарован Богом…»

И тут случилось чудо. Барышня быстро накрыла клеенкой свою машинку, кассир сгреб деньги в ящик и звякнул замком, клерки побросали свои книги, и все живописно столпились около директора, как хор в опере. Создался импровизированный праздник, меня, обвитую цветами, вынесли из банка — его на сегодня уже закрыли, — и со смехом толпа доставила меня в отель.

Но боже мой, что я могу сделать этим добрым людям?

Хотелось бы, по крайней мере, рассказать о них, но кто мне поверит.

Сидя в отеле — странно, никто мне не надоедал, мужчины, проходя мимо, не делали пошлого лица, — я вдруг душевно вернулась в свою Европу. Нет, думаю, меня не проведешь. У розы есть и шипы. У блаженной страны должны быть и недостатки. Вот кассир проболтался про тюрьму. Посмотрю на это учреждение, а то я прямо растворяюсь в непривычном блаженстве.

— В тюрьму, — подхожу я к портье, — где у вас тюрьма?

Портье не удивился, только грустно спросил:

— Разве мадам не нравится у нас?

Сопровождаемая каким-то добровольцем из служащих отеля, я пришла к тюрьме. Сердце мое — все-таки рецидив, атавизм европейства — радостно, именно радостно, дрогнуло: передо мной высилось огромное мрачное здание. Таких огромных и мрачных тюрем я еще не видела. Виднелись маленькие окошечки, заделанные решеткой, вокруг шла высоченная стена. Входные ворота в этой стене казались маленькими, хотя в них проехал бы пятитонный грузовик.

Проводник дернул за ручку звонка. Сначала шумела проволока, потом далеко раздавалось дребезжанье колокольчика. Никого. Так мы звонили с полчаса, причем мой спутник уже дергал непрерывно, где-то внутри тюрьмы колокольчик звучал, вероятно, как набат.

— Кто там? — раздался голос над нами.

Я подняла голову и увидела, как в раскрытое окно высовывалась грузная фигура какого-то джентльмена, завязывающего галстук.

На наше пояснение он сердито обратился к моему спутнику:

— Входите же, разве вы не знаете, что тюрьма никогда не запирается!

Я толкнула дверь, и действительно она сейчас же открылась.

Мы вошли в огромный двор, устланный булыжником. Мне показалось странным, что между камнями выросла высокая трава. Двор был перегорожен стенками и решетками, и над каждой дверью была надпись. «Для прогулок», «Свиданья с родственниками», «Отдел для наказаний» и прочее.

Попасть с горячего воздуха, из шумной толпы, из глядящегося в океан прекраснейшего города Лима в тюрьму со страшными стенами и мрачными решетками было ужасно. Сердце мое забилось. Сейчас я увижу бледных изнеможденных заключенных, потерявших, может быть, надежду выйти когда-нибудь на волю, смотрящих на нас, как на пришельцев из другого, счастливого мира.

Между тем, слышался звон ключей и шлепанье туфель. К нам спускался начальник тюрьмы. Действительно, из двери с надписью «Главная контора» показался этот сеньор, но уже приведший себя в порядок. Я с содроганием взглянула на него. В лице его профессиональное равнодушие, неумолимость, способность к быстрым и неоправданным вспышкам гнева, жестокость. Впрочем, довольно любезно он обратился ко мне:

— Мадам желает осмотреть учреждение?

— Да, пожалуйста, если можно.

Начальник потряс связкой ключей и направился в одну из дверей. Я за ним, удивляясь, как все здесь предусмотрено и сделан невозможным побег. Двери, двери, коридоры, их пересекают другие; смотровые вышки для стражи. Нет, отсюда не убежишь. И кругом гробовая тишина. Это очень многозначительно, и я сразу догадалась, что это результат железной дисциплины. Заключенные обречены не только на лишение свободы, но и на гробовое молчание. За этими дверьми — мы их проходили множество, и справа и слева — сидит какой-нибудь грешник, выполняет порученную на сегодня работу — плетет циновку, не нужную никому, и молчит. И так изо дня в день, изо дня в день. Я бы не могла,