Читать книгу "Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо - Питер Акройд"

Кромешный мрак искусства смерти поглотил былой восторг небес…Хитроумные – взамен искусства жизни – придумали колеса, колеса без колес,Чтоб принудить трудиться тяжко юных, смутив их дух, к возвышенным предметам устремленный,Способный дни и ночи для беспредельной вечности связать,А приземленное и тяжкое искусство тереть за часом час железо, медь,Не требующее ни ума, ни сердца – для мудрости потерянное время.Унылый и мучительный процесс за скудный хлеб, и неизбывно бремя[207].

Литературные стенания подхватывали народные песни и уличные баллады. Так, например, случилось со стихотворением поэта из Шеффилда Джозефа Мэзера: он направил свой гнев против владельца фабрики по производству ножей, который считал тринадцать ножей за дюжину, когда платил своим работникам:

Смотри, как тишком расплодилось чудовищное угнетениеИ кости бедняков сбирает по ходу своего движения[208].

В анонимной популярной песне «Жалобы жены киддерминстерского ткача, поведанные ее чаду» (The Complaint of a Kidderminster Weaver’s Wife to her Infant) хозяев мануфактур называют убийцами, тиранами и угнетателями:

Не плачь, дитя мое, твой голос слишком слаб.Пусть так – ты не жилец на этом свете,Но хуже было б жить и проклинать,Мучителей своих – хозяев этих[209].

В сущности, романтизм в определенном смысле можно считать реакцией на эру промышленного прогресса или попыткой сбежать от него. В восьмой книге поэмы «Прогулка» (The Excursion) Уильям Вордсворт поражается тому, что на месте, «где раньше не ступала нога человека», теперь стоит «огромный город». Один из издателей поэта упоминает Мидлсбро, где в 1830 году на берегу реки Тис была лишь ферма, а спустя пятьдесят лет это место превратилось в город с населением более 50 000 человек:

Над ним дым незатухающих печейНависает пеленой непроницаемой,Лишь солнцем в утренних лучах сквозь капли пара озаряемой[210].

Как и во многих других своих работах, Вордсворт на редкость уклончив и избегает категоричных суждений. По всей видимости, на подсознательном уровне он радуется изменениям, произошедшим благодаря индустриализации, хотя обличительный пафос порой и возникает в его стихах.

1760-е и 1770-е годы вошли в историю под названием «эпоха сентиментальности», которой правила «сентиментальная муза». Это было время высоких чувств и нравственной восприимчивости, которые можно считать альтернативой грубому и неумолимому миру промышленности и производства. Все, что было естественным; все, что было свободным; все, что было спонтанным и делалось по зову сердца. Таковы темы поэмы Роберта Блэйра «Могила» (The Grave) 1743 года и поэмы Эдварда Юнга «Ночные мысли» (Night Thoughts) 1745 года. Эти авторы стали предтечей направления, представители которого упорно не замечали заводов и фабричных труб. Поскольку ностальгия, звучавшая в «Могиле» и «Ночных мыслях», была искусственной и ложной, эти стихи не приобрели такую же популярность, как поэмы эпохи романтизма.

Искусство эпохи промышленной революции заслуживает не меньшего, а то и большего внимания, чем поэзия. Уж если человек смог подчинить себе природу, как это сделали некоторые промышленники, ничто не мешало достичь величия и в других сферах. Промышленные пейзажи Джона Мартина полны кипучей жизни, словно вся энергия, сокрытая в земле, наконец нашла свое выражение в огне, дыму и ярком пламени. Особенно сильно его вдохновляли пейзажи Черной страны, «страшнее которых, – по словам сына Мартина, – он не мог и представить даже в царстве вечных мук. Все, что он писал или пытался писать, не передавало и толики того пугающего величия яростно горящего пламени в печи посреди темноты глубокой ночи». Это полотно, отражавшее великолепие и цветовой контраст. Кажется, в его картинах – яростный крик или протест. Мартин обращался к образам египетской, восточной и греческой эстетики, чтобы передать ощущения величественности и ужаса, которые возникают, если смотреть на непривычные глазу пещеры, руины и пирамиды, словно шепчущие о древних силах, которые вновь вырвались на поверхность земли. Среди заводов и фабрик мог блуждать новый Циклоп. На эстампах он счищал черноту, создавая форму.

В этот период зародилась и более тонкая восприимчивость. Когда профессиональный архитектор и приверженец палладианства Джон Вуд взялся перечислять положительные последствия промышленного прогресса, он упомянул дощатые полы, покрытые коврами, мраморные, а не просто каменные камины, зеркала и безделушки в «китайском» или «восточном» стиле, и мебель орехового или красного дерева. Иными словами, его внимание было направлено на материальную составляющую жизни, которая в эпоху всеобщей механизации претерпела существенные положительные изменения. «Я отправился посмотреть на отличную шелкопрядильню, которая принадлежит мистеру Фултону и его сыну, – писал отнюдь не поборник индустриализации Уильям Коббет. – Мне никогда не нравилось смотреть на машины, и уж тем более я никогда не предпринимал попыток понять их… как и в случае с солнцем, луной и звездами, мне вполне хватает того, что я наблюдаю за тем, какой эффект они производят». Он написал эти слова в 1833 году, когда уже было сложно поверить в то, что Англия обязана своими успехами и процветанием Аркрайту и Уатту, а не Нельсону и Веллингтону[211].

27

Огонь и лунный свет

Наука и промышленность были воистину всадниками апокалипсиса XVIII века. Пока металлургические заводы и фабрики меняли английский пейзаж, странствующие экспериментаторы и натурфилософы путешествовали по крупным городам, заглядывали в дома и знакомили жителей с целым ворохом чудес. В тавернах, кофейнях и домах зажиточных граждан они демонстрировали дистилляторы, механические модели Солнечной системы, лунарии и электрические машины, чтобы пролить свет на творения Вселенной перед совершенно неосведомленной аудиторией. Это были волшебники XVIII века и первый этап научной революции.