Читать книгу "Советская литература: мифы и соблазны - Дмитрий Быков"

И в третьей части, изумительной по своей лирической силе, описано нормальное бытие человека на войне. Уже абсолютно естественное, бесстрашное. Это уже человек, который поднялся на невероятную высоту и с этой высоты может действительно полмира увидеть, человек, который после невероятного физического усилия наконец-то может выдохнуть.

Герой первых двух частей «Теркина» почти не позволяет себе думать о доме, не позволяет себе помнить, что у него там кто-то остался, – осталась семья, осталась жена, осталась любимая, это его расслабит. А вот в третьей части появляется глава про солдата-сироту:

А у нашего солдата, —Хоть сейчас войне отбой —Ни окошка нет, ни хаты,Ни хозяйки, хоть женатый,Ни сынка, а был, ребята…

Но, бездомный и безродный,Воротившись в батальон,Ел солдат свой суп холодныйПосле всех, и плакал он.

На краю сухой канавы,С горькой, детской дрожью рта,Плакал, сидя с ложкой в правой,С хлебом в левой, – сирота.

Плакал, может быть о сыне,О жене, о чем ином,О себе, что знал: отнынеПлакать некому о нем.

А потом появляется самая лучшая глава, может быть, лучшее вообще, что написано о войне в русской литературе. Вот кто действительно честь-то ее отстоял. На этом фоне бледнеет даже военная лирика Слуцкого и Самойлова. Ничего более слезного и более пронзительного, чем глава «По дороге на Берлин», наверное, не написано. Потому что в ней ощущается вот этот выдох, это отдохновение от невероятной тяжести и мучительное, медленное возвращение человеческого.

«Теркин» – хроника именно мучительного возвращения человеческих чувств. Сначала надо выбить из себя все живое. Сначала надо понять, что перед тобой нелюдь и ее можно только убить. Сначала заставить себя убивать (на это нацелены военные стихи Твардовского, на это рассчитаны стихи Константина Симонова, прежде всего «Убей его!», об этом говорит Антокольский 1941–1942 годов). А вот в 1945 году надо остановиться. Вспомнить человеческое. Вспомнить, что у тебя где-то есть жена, есть дети, есть дом…

Счастье и мука возвращения человеческих чувств в главе «По дороге на Берлин» удивительно точно сочетаются. А сюжет всего-то в том, что возвращается домой угнанная в Германию бабка, и для того чтобы хоть как-то облегчить ей возвращение в наверняка уже сожженную деревню, солдаты отдают ей все свои трофеи, а потом ведут коня с телегой. И Теркин предупреждает:

– А случится что-нибудь,То скажи, не позабудь,Мол, снабдил Василий Тёркин —И тебе свободен путь.

Будем живы, в ЗаднепровьеЗавернем на пироги.– Дай Господь тебе здоровьяИ от пули сбереги…

И дальше – самый высокий взлет, который в «Теркине» есть:

Далеко, должно быть, где-тоЕдет нынче бабка эта,Правит, щурится от слез.И с боков дороги узкой,На земле еще не русской —Белый цвет родных берез.

Ах, как радостно и больноВидеть их в краю ином!..

Пограничный пост контрольный,Пропусти ее с конем!

Это так здорово, что лучше ничего придумать невозможно, при том что Твардовский работает с той почти оскорбительной простотой, которая кажется донельзя доступной. Но если проанализировать, как это сделано, разобрать композицию книги, подсчитать частотность употребления тех или иных слов, рассмотреть богатство и разнообразие рифм, посмотреть, на каких словах делается ударение, и какие, собственно говоря, детали пейзажа акцентирует поэт, мы увидим невероятное сочетание вот этой усталости, нежности вдруг вернувшейся, точности взгляда – тот синтез чувств повоевавшего и настрадавшегося человека, который дается только очень глубоким, очень личным опытом.

Проблема Твардовского, однако, в том, что у него, помимо этих вершинных взлетов, страшное количество плохих стихов. Скажу больше: у Твардовского и внутри гениальных стихов страшное количество лишнего. Он не всегда умеет остановиться. Он воспитан школой смысловой поэзии, и ему все время кажется, что он недоговорил, что мысль надо уточнить, за что он бешено ругал себя в старости:

Всему свой ряд, и лад, и срок:В один присест, бывало,Катал я в рифму по сто строк,И всё казалось мало.

Был неогляден день с утра,А нынче дело к ночи.Болтливость – старости сестра, —Короче.Покороче.

В любые хрестоматии военной поэзии, и мировой, и советской, и вообще русской – любой, вошло бы «Я убит подо Ржевом» (1945). Но вот что ужасно: «Я убит подо Ржевом» – стихотворение, в котором пять страниц. А надо две. И как Твардовский эти две страницы не мог выбрать – для меня абсолютная загадка. В этом стихотворении есть три-четыре совершенно гениальных куска, между которыми надо было сжигать все мосты, а Твардовский старательно их прописывал.

Стихотворение это – реквием, стихотворение бесконечно трагическое, да еще о ржевской военной катастрофе, которая долго замалчивалась, существовал запрет на любые упоминания о ней. О почти полутора годах беспрерывной мясорубки, казалось бы, невозможно подобрать какие-то оптимистические слова, а Твардовский продолжает подбирать, и в результате гениальный текст превращается бог знает во что.

Я убит подо Ржевом,В безымянном болоте,В пятой роте,На левом,При жестоком налете.

Я – где корни слепыеИщут корма во тьме;Я – где с облаком пылиХодит рожь на холме.

Я – где крик петушиныйНа заре по росе;Я – где ваши машиныВоздух рвут на шоссе.

Где – травинку к травинке —Речка травы прядет,Там, куда на поминкиДаже мать не придет.

Вот здесь надо первый фрагмент заканчивать, но Твардовского продолжает нести лирическая тяга, и появляются еще и еще слова, из которых единственное значимое четверостишие – это:

Фронт горел не стихая,Как на теле рубец.Я убит и не знаю —Наш ли Ржев наконец?

А дальше пошло совсем плохо и идет плохо две страницы. Твардовский пытается размер менять, менять строфику – ничего не получается. И вдруг, как ни странно, ближе к концу он вдруг выходит на прежнюю высоту, хотя и не без некоторых интонационных потерь:

Ах, своя ли, чужая,Вся в цветах иль в снегу…

Я вам жить завещаю —Что я больше могу?

И здесь опять надо бы уже закончить, но Твардовского несет и несет до совершенно уродливой строфы: