Читать книгу "Тишина - Питер Хег"

— Эта трава называется копытень. Может расти даже при таком освещении.

Она стояла совсем близко.

— У меня было счастливое детство, — сказала она. — Ни одного дня в инвалидном кресле. Ничего страшнее двух швов и некоторого количества хлоргексидина в травматологическом пункте. Но я любила играть в одну игру.

Капля сдвинулась с места и заскользила вдоль края листа.

— Я пыталась понять каплю. Пыталась понять, что ее держит. Не дает ей распасться на мелкие части.

Можно было подумать, что это она сама привела каплю в движение. Но ее руки были неподвижны. Они были больше его рук. С синеватыми прожилками. Сначала всегда прохладные. Но когда она касалась его, гладила его кожу — пусть даже совсем недолго, — они быстро становились горячими. Но всегда оставались спокойными. И сейчас тоже. За этим спокойствием он слышал легкую вибрацию — звучание, подобное тому, на котором строится рага. Ему потребовалось мгновение, чтобы определить, что она означает: это был страх за детей. И тем не менее она крепко держала в руках действительность.

— Что не дает ей распасться на части? — повторила она.

Он обожал ее любопытство. Оно было все равно что голод — ненасытный голод. Оно было как любопытство клоуна. Или детей. Открытость, вселенский аппетит, ничего не принимающий на веру.

— Я до сих пор играю в эту игру, — шептала она. — Только немного иначе. Немного больше сосредоточенности, немного больше вдумчивости. Это единственное различие. Между девочкой и женщиной. Между ребенком и взрослым. Я собираю в сознании все, что мы знаем о силе сцепления в жидкостях по сравнению с воздухом. Об эластичности капли. Её стремлении к наименьшей потенциальной энергии. Теорема Дирихле. Как правило, исследователь опирается на несколько теорем. Я пытаюсь учитывать их все. Опираясь на научную интуицию. И когда я близка, очень близка к пониманию и одновременно понимаю, что мы никогда не сможем проникнуть в самую суть, и голова уже готова взорваться, тогда я оставляю все попытки понять и стараюсь приблизиться к капле.

Лист не двигался. Капля не двигалась. Все было неподвижно. Он услышал, как насос откачивает остатки воды.

— И тогда, на краткий миг, начинает казаться, что между мной и каплей нет никакой разницы.

Осторожно, очень осторожно она отложила листок на серый бетон.

— Когда это случается, когда это изредка случается, начинаешь понимать, чего это будет стоить. Действительно проникнуть в самую суть. Цена, которую ни один ученый не может заплатить. Оставаясь при этом ученым. Это будет стоить самого понимания. Невозможно вплотную приблизиться к явлению, стремясь при этом понять его. Мы говорим об одном и том же?

С наружной стороны цилиндра была приварена лестница. Подниматься нужно было чуть больше трех метров. Из насосной станции выходили три трубы. Диаметр самой маленькой был чуть-чуть меньше метра.

На цилиндре была крышка с электрическим замком, она была приоткрыта — должно быть, это Стине открыла ее, когда они колдовали у светового табло.

— Теперь там, — сказала она, — на центральном пункте, знают, что здесь что-то не в порядке. Через пять минут сюда прибегут местные службы, люди из телекоммуникационной компании и военные. Сбивая друг друга с ног. С собаками и пожарными в дымозащитном снаряжении. Но к этому моменту нас уже здесь не будет.

Она перепрыгнула через бортик насосной станции. Каспер попытался последовать за ней. Тело его не слушалось. Она втащила его за собой. Две трубы были закрыты электрическими клапанами. Последняя была открыта. Стине зажгла свой фонарик.

Они заглянули в темно-зеленый безукоризненный мир. Труба была совершенно круглой, внутри она была покрыта зеленым материалом, который слабо отсвечивал, создавая эффект софт-фильтра.

— ПВХ, — объяснила она. — Компания «Орслеф». Они обработали так все трубы, чтобы продлить им еще немного жизнь. Натянули поливинилхлоридный чулок изнутри.

Труба казалась бесконечной.

— Смотришь как будто в свой собственный родовой канал, — сказал он. — Очень красиво. Камеры наблюдения отключены?

Она кивнула.

— Может, воспользуемся, — предложил он, — тем, что за нами никто не наблюдает, и быстро поцелуемся?

Она попыталась отодвинуться от него. Но на узких ступеньках это было нелегко.

— Я знаю, — сказал он, — ты можешь сказать, что за нами наблюдает Бог. Но Бог на нашей стороне. И Киркегор. Ты разве не помнишь, что он говорит в «Деяниях любви»? Любые любовные отношения представляют собой пикантный треугольник. Ты, я и Господь Бог.

Она покачала головой.

— Гёте, — продолжал он. — И Юнг. И Гроф.[92]И Бах. Все они говорят об одном. В преддверии великих поворотных пунктов мы стоим вместе с любимой на пороге собственного рождения.

Она стряхнула с себя гипноз.

— Пустышка, — сказала она. — Ты всегда был жалкой пустышкой!

Гнев ее звучал концентрированно, словно кислота. Возможно, из-за того, что они находились в замкнутом пространстве насосной станции. Оно создавало эффект акустического вогнутого зеркала, фокусируя и усиливая звук. У нее был мелодичный голос. Облагороженный в хоре девочек школы Зале. Под руководством Хесс-Тейсен. И одновременно в нем была какая-то едкость. Он так и представлял себе, как она во время какого-нибудь совещания парализует целый суперэллиптический стол совета директоров.

— Я не могу без тебя, — сказал он.

— Все твои мысли, — воскликнула она. — Все они не твои. Они украдены. Это лоскутное одеяло!

Она схватила его за воротник комбинезона.

— Твои чувства поверхностны. Ты бежишь, Каспер. Ты спасаешься бегством. Когда-нибудь ты поймешь. Всю глубину. Все эти твои рассуждения о любви. Ты живешь и говоришь так, будто постоянно находишься на манеже.

Он начал напевать. Акустика в стальном резервуаре была фантастической. Звук сбегал по стенам и возвращался назад, словно в галерее шепотов. Он напел восемь тактов — колдовских, неотразимых, сказочных.

— Парижская симфония,[93]— сказал он. — В разработке первой части. Где основная тема модулирует и доходит до крещендо. И в последней части. В конце взрыва. Он симулирует фугу. Притом что фуги нет. Это пустышка. Он прекрасно это осознает. Пишет в Париж отцу: послушай, отец, я сделаю так-то и так-то, в этом и в этом такте, публика будет в соплях и слезах, она будет в восторге. Да, пустышка. Но она действует. Проникает до сердца. С технической точки зрения ничего особенного. Никакой профессиональной глубины. Но какое очарование! Какой эффект! Просто совершенство!

Он придвинулся к ней.

— Сердце. И напряжение. Ради двух этих вещей я и выходил на манеж.