Читать книгу "День Восьмой - Торнтон Уайлдер"

— Да, ему мне пришлось отдельно сделать внушение.

— Но не целый же час все это отняло. Бу-бу-бу… Знаю я, о чем вы там судачили.

Ночь за ночью — разве уж очень разбушуется непогода — она, улучив минуту, поплотнее закутывалась в свою шаль, выскальзывала через стеклянную дверь бывшей оранжереи и дорожкой, усыпанной гравием, шла к воротам, постоять немного у выхода на Главную, улицу.

Он с каждым днем становился все придирчивей и сварливее. Потребность в ее неусыпном внимании выливалась в потребность ее изводить.

— Уметь жить — значит уметь лягаться, когда нужно. Зарубите себе это на носу, мисс Симс. А когда у человека есть дети… Никто, надеюсь, не скажет, что это я распустил наших детей. Филли надута спесью, словно царица Савская. Джордж рано или поздно угодит в тюрьму и не выйдет оттуда до конца своих дней. Энн прежде относилась к отцу с должным уважением, но за последнее время с ней что-то произошло… А все ты и твои католические бредни! Набиваешь им головы дурацкими суевериями, которых набралась от своих черномазых земляков.

— Продолжай, Брек. Я радуюсь, когда слышу от тебя подобные речи. Верить ты сам не веришь тому, что говоришь, но это дает выход яду, накопившемуся где-то глубоко у тебя внутри. У нас есть поговорка: «Дьявол сильней всего брызжет слюной перед тем, как сгинуть». Ты выздоравливаешь, Брек.

— И еще Джон Эшли! Господи! Да он же слепой кутенок против меня. Тряпка, ничтожество жалкое, вот что он такое. А его изобретения! Консервный нож изобрести и то у него смекалки не хватит… Куда ты, куда?

Он боялся оставаться один; боялся тишины.

— Хочу пройтись по саду.

Когда она возвратилась:

— Что ты делала?

— Да ничего, Брек. Смотрела на звезды. Думала.

Пауза.

— Что ж, тебе целый час на это понадобился?

Пауза.

— А о чем это ты думаешь, когда думаешь?

— Все годы, что я прожила здесь, в этой стране, меня не покидает тоска по морю. Это как больной зуб, который всегда поет потихоньку. Море похоже на звезды. А звезды похожи на море. Мои мысли очень заурядны, Брек. Я думаю то же, что думают миллионы людей, когда смотрят на звезды или на море.

Он бы дорого дал, чтоб проникнуть в эти заурядные мысли. Дрожь пробрала его. Не желал он, чтоб она думала о каких-то там звездах, она должна думать только о нем. И, как часто бывало, он разозлился. Стал в гневе размахивать руками и, как часто бывало, сбросил многое, что стояло на столике у изголовья. Колокольчик упал на пол, громко задребезжал. Юстэйсия подошла к окну и выглянула.

В швейной комнате стоял большой стол. Иногда Фелиситэ с Джорджем играли тут в карты, но Джордж не мог заставить себя сосредоточиться на игре; ему безразлично было, выиграет он или проиграет. Дверь по его настоянию всегда оставалась открытой. С первого этажа, оттуда, где некогда резвились дети (где вы ныне, счастливые Дибвойзы?), а теперь лежал больной Лансинг, доносился неумолкающий гул разговора. Порой этот мерный гул прерывался злым выкриком или стуком падающих предметов, и Фелиситэ спешила положить на плечо брату предостерегающую руку. (С ним бывают «припадки». Он, может быть, болен душевно.) Но он выбегал вон, из окна по стене спускался на землю и долго рыскал вокруг дома.

Нередко они часами сидели в швейной, не говоря ни слова.

— Если он ударит maman, я убью его.

— Джорди! Никогда отец не поднимет на maman руку. Он хворает. Его, верно, мучают боли. Он легко раздражается. Но он понимает отлично, как она необходима ему. Никогда, никогда он ее не ударит.

— Ты не знаешь.

— Знаю. Даже… даже если бы у него помутился вдруг рассудок, maman бы сумела понять. И она бы простила его. Ты все любишь преувеличивать, Джорди.

Полчаса в молчании.

— Знай я наверняка, что maman ничего не грозит, я б отсюда уехал.

— Мне будет тоскливо без тебя, но, может, и в самом деле тебе хорошо бы уехать — ненадолго.

— У меня нет денег.

— Я скопила шестнадцать долларов. Могу дать их тебе хоть сейчас.

— Нет, твоих мне не надо… Я сегодня пытался продать мистеру Кэллихэну свое ружье. Но он больше двенадцати долларов не дает.

— Maman даст тебе деньги. Хочешь, я ее попрошу?

Мы уже видели, как Джон Эшли, скитаясь по Южному полушарию, утешал себя мыслью, что он «крепит стены своего дома». Мы видели, как старались подпереть эти стены и кровлю Юстэйсия и Софи. Фелиситэ год за годом откладывала свой уход в монастырь, чувствуя, что «Сент-Киттсу» нужна ее помощь. Джордж, быть может, и в самом деле был чуть-чуть не в себе. Так или иначе, в мозгу его шла тяжелая, мучительная работа. Фелиситэ знала три способа хоть на короткий срок отвлечь брата от мрачных мыслей. Прибегала она к ним не часто, понимая, что от повторения действенность их притупится. Можно было навести разговор на Россию; можно было пуститься в обсуждение тех прекрасных, овеянных славой путей, которые жизнь открывала перед ними обоими; наконец, можно было уговорить Джорджа прочесть вслух стихи или монолог из какой-нибудь любимой им пьесы. Одному лишь человеку Джордж поверил свою честолюбивую мечту — стать актером. И ни одному не признался в том, что мечтает стать актером в России; слишком дерзкой была эта мечта, слишком сокровенной, заветной, слишком переплетались в ней риск, надежда, неверие в удачу. Сестру он не стал разуверять в том, что по-прежнему намерен бороться против истребления африканских львов, пантер и тигров, а также хочет выступить с ними в цирке, демонстрируя публике их красоту и силу. Фелиситэ никогда не была в театре, даже «Хижину дяди Тома» не видела. Но все та же мисс Дубкова, давшая Лили Эшли первые наставления насчет того, как держать себя на концертной эстраде, учила Фелиситэ и Джорджа выразительно декламировать басни Лафонтена. От нее узнали они, как трудна эта задача — раскрыть голосом все содержание одной стихотворной строки. В Париже, где бежавшая из России семья задержалась на пути в Новый Свет, мисс Дубковой привелось услышать одну из величайших diseuses[65]того времени, заглянуть на миг в тайну простоты

— путеводной звезды и тернистой основы подлинного искусства. Раз-другой в неделю, во время ночных бдений в швейной комнате, Фелиситэ удавалось склонить брата что-нибудь «представить». Вдвоем они разыгрывали сцены из «Гофолии» и «Британика» (роль Нерона особенно удавалась Джорджу), из «Гамлета» и «Венецианского купца». Хорош был Джордж и в комедии, изображая мольеровского Скупого с его шкатулкой или Фальстафа, разглагольствующего о своей рыцарской чести. Случалось, забывшись, он начинал декламировать в полный голос. От этого просыпалась Энн — более благодарной и восторженной публики трудно было желать. («А теперь ту, русскую, Джордж, ну пожалуйста!») Впрочем, у нее скоро начинали слипаться глаза. Появлялась на пороге мать и внимательно слушала до конца монолог или сцену.