Читать книгу "Знай мое имя. Правдивая история - Шанель Миллер"

— Не стесняйся, — сказала женщина. — Гнев — это нормальное чувство. Злость на насильника, на свидетелей, на общество — совершенно нормальная, здоровая реакция. Некоторые направляют свой гнев на самих себя, считая это единственным допустимым способом его выражения. Все это может вылиться в негативное отношение к себе, в чувство вины, в попытки смириться с несправедливостью и устаревшей системой ценностей.

И снова я задумалась над вопросом: что такое Стэнфорд? Если Стэнфорд — это женщина, сейчас говорившая со мной, то он исполнен добра и заслуживает доверия. Что такое Стэнфорд? На улице парень играл на тубе Feliz Navidad[83]. Он тоже Стэнфорд? И Яблочное Зернышко — тоже Стэнфорд? Следующие два часа я провела за вырезанием большой картонной маски с чудаковатыми рогами и свиным рылом. Потом целый час я, измотанная душевно, добиралась домой; там я приладила маску к стене, но она рухнула на пол.

Когда я делилась с людьми своим открытием, что администрацию Стэнфорда больше заботит сохранение собственного лица, чем судьба конкретного человека, — мне сдержанно отвечали: «Кто бы сомневался». Но почему? Почему это было ясно для всех? Почему мы так мало ожидаем от наших университетов? Почему так немногочисленны рассказы, что какой-то университет адекватно отреагировал на преступление и работал вместе с жертвой над повышением уровня безопасности на территории кампуса? Те несколько человек, которых я встречала на занятиях арт-терапией, — лишь небольшой пример того, как по всей стране пострадавшие люди ищут помощи в любой форме, которую им могут предоставить.

Часто пострадавший бросает школу или университет и переводится в другое учебное заведение. Жертва безмолвно исчезает в неизвестном направлении, что нисколько не смущает ни ее товарищей, ни ее преподавателей: школы и университеты бесстрастно продолжают двигаться вперед. Я совсем не наивна, чтобы ожидать большего. Но по себе знаю, что открытость действительно исцеляет. Как и ответственность. Яблочное Зернышко как-то сказала: «В голове не укладывается, как в нашем поистине буколическом уголке было совершено подобное насилие». В ее словах я слышу сомнение, что оно вообще здесь могло случиться. Она говорила так, словно моя история стала единственным темным пятном на безупречной репутации кампуса. Но мы знаем статистику, видели эти яркие красные фигурки: она, она и еще она. Эти цифры — наша повседневность, они постоянно присутствуют в жизни тех, кто столкнулся с насилием.

Но вернемся к арт-терапии. На одном из занятий мы говорили об эволюции, первая женщина попросила нас перечислить эволюционирующие объекты. Когда мы все выговорились и замолчали, она предложила нам рассмотреть это на примере лягушки и рассказала о стадиях ее развития. На минуту я задумалась, снова окинув взглядом сидящих рядом студенток. Интересно, они приходят сюда, потому что надеются однажды стать лягушками? Видимо, я уже ею стала. Я прошла через судебную систему, встретилась лицом к лицу со своим насильником, заявила свою правду и, словно головастик, отрастила себе новые конечности. Но я совершенно не чувствовала, что чем-то отличаюсь от всех остальных.

Какой бы значительной и самоуверенной я себя ни чувствовала, я навсегда останусь головастиком. Полагаю, это и значит быть жертвой — постоянно ощущать внутри себя мелкое, юркое и крайне привередливое существо. Большинство считают, что развитие линейно, но для пострадавших оно циклично. Люди двигаются вперед, жертвы ходят по кругу. Мы строим укрепления вокруг больного места, мы становимся старше, набираемся знаний и опыта, но повреждение никуда не исчезает. По моему мнению, выжить — это не только суметь стать взрослой лягушкой, но и научиться сосуществовать со своим головастиком.

Яблочное Зернышко попросила выбрать фразу, которую они смогут выгравировать на бронзовой табличке, установленной в саду. Я предложила цитату из своего заявления — о переосмыслении собственной значимости, — которая начинается со слов:

Ты сделал из меня жертву… Мне приходилось буквально заставлять себя вспоминать свое истинное имя, свой истинный характер. Чтобы заново поверить, чтобы окончательно понять — это не все, что я собой представляю.

…Я человек, который получил необратимую травму. Моя жизнь была насильно прервана более чем на год, пока я выясняла, стою ли я хоть чего-то в этом мире.

Эту цитату Яблочное Зернышко отвергла. Мой адвокат выразил свое резкое несогласие:

Милый садик с ничего не значащим посланием на табличке, которую никто не заметит, будет совсем бесполезной вещью — в отличие от мусорных контейнеров.

Яблочное Зернышко пошла на уступки и согласилась сделать макет. Несколько месяцев я получала множество вариантов затейливых проектов сада: стена из декоративного кирпича, на которой можно будет сидеть; темная речная галька, рассыпанная по земле; деревянная скамья, имитирующая камень, — наполовину бежевая, наполовину серая; плита из красного кирпича; наклонная внешняя стена, согласованная с архитекторами. Однако на деле — никакого разбирательства самого случая насилия, никакого пересмотра политики безопасности, никакой таблички.

Как-то вечером я получила письмо, в котором сообщалось об открытии сада, и прилагалось расписание церемонии. В программе значилась приветственная речь проректора (пять минут), объявление о службах поддержки (пять минут), речь Эмили Доу или чтение ее письма (пять минут), заключительное слово и минута молчания в поддержку всех жертв сексуального насилия (пять минут). Что вы сделали бы, если получили бы приглашение на двадцатиминутное открытие сада в честь вашего изнасилования? Мне хотелось сказать: «Спасибо за камни». Казалось, все в Стэнфорде были одержимы необходимостью что-то сделать, поэтому они решили создать некий общественный символ поддержки, пригласить прессу, раздать аккуратные программки, разрезать ленточку. Мне предоставили на выбор три даты. Я была признательна, что они облагородили территорию, где студенты теперь могли спокойно проводить время, но странно, что табличка по-прежнему отсутствовала. Я попросила своего адвоката вежливо сообщить им, что никакой церемонии не будет.

Я думала о своем гневе, об образце искусства, который создала бы сама, будь у меня такая возможность. Представляла что-то более уместное — например, арт-объект, который я назвала бы «Строительство». Каждой жертве я выдала бы такое количество гвоздей, которое равнялось бы количеству дней, прожитых ею после насилия, — по гвоздю за каждый день. В центре кампуса я навалила бы пугающую кучу досок, чтобы жертвы могли приходить в любое время и вбивать в них свои гвозди. И чтобы целыми днями в округе раздавались стук молотков и раздражающее жужжание дрелей. Потому что именно это и означает быть жертвой: в то время как прошлое постоянно на тебя давит, отвлекает тебя, делая твою задачу непосильной, — ты стараешься хоть что-то создать. В итоге посередине кампуса выросла бы необъятная деревянная конструкция — громадина, хаотично скрепленная гвоздями, бесполезная, мозолящая глаза и даже опасная. Она нарушала бы идиллический пейзаж с деревьями, но люди были бы вынуждены на нее смотреть. Именно так и выглядит изнасилование. Ты не знаешь ни что с ним делать, ни как его спрятать, ни куда от него деться, — ты даже не понимаешь, что оно значит.