Читать книгу "Красавица некстати - Анна Берсенева"

– А я знала, – улыбнулась Вера. – Я же говорила, он очень на тебя похож.

Они перешли на «ты» незаметно. После пережитого вместе потрясения как-то и не выговаривалось холодноватое «вы».

– Вера…

Павел до сих пор сидел у стола как зачарованный. Но тут он встал, резко и стремительно, и сделал шаг к ней.

– Что?.. – пролепетала она. – Ты… Что-нибудь про них хочешь спросить?

– Нет! – Павел был невероятно взволнован. Черточки, лучами расходящиеся по его губам, стали глубже от этого волнения. – Ни про кого… Ничего я не хочу спрашивать! Мне почему-то и так все понятно… – изумленно добавил он.

Это мальчишеское изумление совершенно переменило его. То есть все как будто бы осталось прежним – и твердый прищур темных серых глаз, и короткий седой ежик, и точность каждого жеста… Но все это осветилось вдруг изнутри таким сильным, таким небывалым светом, что Вера не узнавала его черты. И порывистость, с которой он шагнул к ней, не узнавала тоже. Он казался ей очень сдержанным, даже суровым, и вдруг этот порыв, не внешний только, но идущий изнутри, от сильнейшего душевного волнения…

И все, что было потом, было таким неожиданным, непредугаданным, произошло так сразу и вдруг, что Вера не успела это даже осознать.

Павел сделал еще один стремительный шаг и обнял ее. Такое глубокое это было, такое могучее объятье! Он будто и не обнял ее, а вздохнул только, и его вздох стал объятьем естественно, сам собою. Но вместе с естественностью в этом было такое необыкновенное!

Все в нем было необыкновенно – и поцелуи, горячие и прохладные одновременно, и то, что его тело совершенно совпадало с Вериным, как будто их разделили когда-то надвое, и вот теперь они соединились снова. И эти расходящиеся по губам черточки… Вера чувствовала их при каждом его долгом поцелуе.

Ей казалось, Павел целует ее даже не долго, а бесконечно. Просто не прерывает поцелуй – тот все длится и длится, не повторяясь ни одним мгновеньем. Она узнавала его в каждом мгновении поцелуя, словно после долгой разлуки.

Все в нем она узнавала – и горячую тяжесть его тела, когда они оказались на кровати, и тяжесть рук, необъяснимую, потому что пальцы у него были длинные и тонкие, но такую прекрасную, такую изначально любимую… Она только теперь поняла, в чем была странность ее любви к нему. Это была именно изначальная любовь, возникшая словно бы раньше, чем они вообще встретились.

Оттого и это невиданное узнаванье того, что совсем ново, оттого и полное, до слез, совпадение.

Да нет, при чем тут слезы? Наоборот, Вера чувствовала такое сильное, такое всеохватное счастье, что в ней просто не оставалось места другим чувствам – тем, которые могли бы заставить ее плакать.

А потом она просто отдалась ему. Отдалась в самом полном, самом прямом смысле этого слова – как девчонка, как в первый раз. Улетающим, легким от счастья сознаньем Вера успела еще подумать: «Да, как в первый раз! Все впервые, жизнь чувствую впервые. Но без страха теперь – одно только счастье!..»

И больше она не думала уже ни о чем. Только до бесконечности целовала все его любимое тело, обнимала его собою и чувствовала в себе. И ничего больше не хотела, только чтобы это длилось и длилось, и всегда было так, как есть сейчас, в каждую долго-долго не уходящую минуту.

Но это кончилось все же. Кончилось одним, единым, общим вздохом, вскриком, взрывом. Кончилось тем же, чем и началось, – любовью. Той, что не могла стать сильнее, потому что бесконечно сильна была изначально, но все-таки стала еще сильнее, потому что это была их общая любовь.

И вот они лежали теперь на кровати у открытой двери эркера, слушали тихий шум фонтана и слушали друг друга, друг к другу прижавшись. И Павел рассказывал Вере о том, какой была без нее его жизнь, и слова вырывались из него неостановимо, а Вере и не хотелось их останавливать – наоборот, ей необходимо было их слушать, и она могла слушать их бесконечно.

Она чувствовала, что без преград прикасается к жизни. К ее прямой правде.

– Ты не куришь? – вдруг спросил Павел.

– Нет. А что?

– Да так. Я полгода назад бросил. А вдруг захотелось.

Он улыбнулся чуть смущенно, ему словно бы стыдно было перед ней и за такую мальчишескую слабость, и за такую обыкновенную потребность.

«Как маленький, – тоже чуть заметно улыбнувшись, подумала Вера. – Что в нем может быть обыкновенного? Все в нем… его!»

А вслух сказала:

– У меня трубка есть. И табак. Правда, много лет уже лежит. Но табак английский, настоящий. Может, не испортился?

– Наверняка не испортился, – кивнул Павел.

Вера открыла буфет и достала деревянную коробочку, в которой лежал папин табак. И трубку достала тоже. Трубка была очень красивая, из корня бриара. Когда Вера была маленькая, ей ужасно нравилась и сама трубка, и название корня, из которого она сделана. Впрочем, ей и сейчас все это нравилось.

– Вот, – сказала она. – Папа тоже все время курить бросал. А когда снова начинал, всегда брал эту трубку. Ее какой-то друг подарил. Он в Норвегии работал, а папа туда в командировки ездил. Еще до войны.

Ей хотелось рассказывать об этом Павлу – так же, как ему хотелось рассказывать ей о том, что было в его жизни главным. И в этом взаимном стремлении речи было то же совпадение, какое было и во всем их стремлении друг к другу.

Павел раскурил трубку. По комнате клубами поплыл будоражащий табачный запах. Вера снова легла рядом с ним, прижалась к его боку.

– Хороший какой табак, – сказал Павел. И осторожно спросил: – Отец твой умер, да?

– Да. Мне тогда шестнадцать было. И мама – через год. Она просто не могла без него жить, хотя на тридцать лет его моложе была. За год сгорела. От чахотки. Врач сказал – от тоски. Я думала, так не бывает…

– Ты, наверное, очень их любила.

– Очень, – кивнула Вера. – Папа был… Как жизнь, вот какой. Вся жизнь, как она есть. Как ты, – вдруг, неожиданно даже для себя, сказала она.

Павел теснее прижал ее к себе и, наклонив голову, поцеловал в висок.

– А мама? – спросил он.

– А мама… Она, знаешь, то была, что называют – сама нежность. Тихая сила. Папа говорил, если бы не она, он не выдержал бы жизни. Говорил, уже не понимал, зачем ее выдерживать. А потом мама появилась, а потом мы с братом родились. У него была какая-то очень сильная любовь, – помолчав, сказала Вера. – Всю жизнь. Не к маме. Она это, по-моему, знала, но это ее даже не мучило. Она так его любила, что все остальное ей было неважно. Но он ее тоже любил. Он суровый был человек, сдержанный очень. Но когда лесенку эту из эркера делал и сирень в палисаднике сажал… Я помню, как он ей сказал: «Маша, это для тебя», – какой у него голос был.

Павел положил трубку на пол у кровати и снова поцеловал Веру – прижался губами к ее виску. Его губы пахли папиным табаком.