Читать книгу "Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко"

Заметив, что Сергей шарит по карманам, достала из кособокого комодика початую пачку папирос:

– Это ваши, Сергей Александрович, вы их тогда забыли.

– Я на сигаретки перешел, Галя.

В краткой хронике жизни и творчества Есенина [52] сказано: «Начало сентября. Расставшись с А. Дункан, вступил в гражданский брак с Г. Бениславской». Некоторые основания у создателей хроники для такого утверждения имеются. Известна, к примеру, сентябрьская (1923 года) записка, адресованная Мариенгофу: «Дорогой Анатолий! Мы с Вами говорили. Галя моя жена». В том же, видимо, статусе (полужены-полуневесты, как бы на смотрины) приводил он Галину Артуровну и в дом на Новинском бульваре. Татьяна Сергеевна визит запомнила: «Лишь один раз я видела отца не тихим и не грустным. Он был разговорчив, чуть насмешлив и почти весел. Это было днем… Отец пришел не один, с ним была Галина Артуровна Бениславская. Я то и дело взглядывала на Галю – такое необыкновенное лицо. Сросшиеся на переносице брови – как два крыла. С годами этот облик вспоминался мне все более загадочным и значительным. Я рано узнала о ее самоотверженной безнадежной любви, о бесплодных попытках оградить отца от “друзей”, которые его спаивали. Мама (Зинаида Николаевна Райх. – А. М. ) была немного знакома с Галей, относилась к ней с уважением и сочувствием. А в первую годовщину смерти отца кто-то позвонил нам и сказал, что Галя стрелялась и ее увезли в больницу. Из разговора мама не поняла, что Гали нет в живых, она помчалась в больницу с букетом цветов, вбежала в какую-то комнату и остолбенела, – там уже началось вскрытие. Встречающаяся в печати фотография Гали кажется мне совсем не похожей. Других я не видела… Мы с отцом сидели и разговаривали, а Галя все время стояла у окна, прислонившись к подоконнику, тонкая, с гладкой прической, бледная, серьезная, строгая». Татьяна Сергеевна, к сожалению, не запомнила, когда именно ее отец, разговорчивый и веселый, приходил к ним вместе с Бениславской. Я же предполагаю, что это произошло скорее всего в сентябре 1923-го, вскоре после того как он перевез на Брюсов, к Гале, свои американские чемоданы, к великому облегчению Анатолия Борисовича. Через некоторое время в ту же комнатенку переселились и его сестры. Сначала старшая, Екатерина, а по весне и Александра, – и у Есенина появилось некое подобие семейного дома. Галина Артуровна, несмотря на занятость (как секретарь массовой газеты «Беднота», она уходила на работу чуть свет), взяла на себя и домашние хлопоты, и заботы о девочках, и секретарские обязанности. На первых порах обе заинтересованные в совместном проживании стороны не чувствовали тяжести взятых на себя обязательств. Первым опомнился Есенин. Роль главы семейства оказалась для него непосильной, и прежде всего в материальном отношении. Вскоре осознала опрометчивость своего великодушия и Галина Артуровна. Она, разумеется, понимала, что С. А. рвется из дома под любым предлогом не от нее, а от немыслимой, оскорбительной тесноты и скученности. Если в ее комнате оставался на ночь хотя бы один лишний человек, она или Шура спали не на кровати, а под столом. Понимала, но все равно чувствовала себя униженной. Невыносимость ситуации, усугубляемой косыми взглядами соседей по служебной коммуналке, а все они, почти все, еще и сослуживцы… Но и деньги, и теснота – полбеды. Беда подобралась совсем с другой стороны. Есенин по возвращении из «разных стран» стал не просто чаще и больше пить. Он стал слишком быстро пьянеть, а главное, вести себя неадекватно. И не в том дело, что «скандально». Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке? Такое с ним и прежде бывало. Теперь, выпив, ее Сергей превращался в какого-то другого, чужого человека. И этот другой, чужой человек и говорил, и делал то, чего у трезвого Есенина не только на языке, но и в уме, и в сердце не было! Не по смыслу того, что он спьяну нес, – в самом выражении его лица, даже по интонации и синтаксису фразы Галина вмиг догадывалась, с кем Сергей Александрович сегодня встречался и с кем «принимал» – с Орешиным, Ганиным или Клычковым. Но как объяснить это соседям? Понять их можно: коммуналка и так перенаселена, и всем утром на службу…

Считается, что в больницы – профилакторий на Полянке (декабрь 1923-го), Шереметевскую и Кремлевскую (февраль-март 1924-го) – Есенина укладывали, дабы спасти от вызова в судебные инстанции по обвинению в антисемитизме, то бишь по делу четырех поэтов – Орешина, Ганина и Клычкова с Есениным, учинивших в какой-то пивной некрасивый скандал. На самом деле реальной, нешуточной угрозой был совсем другой скандал, тот, который учинил главный редактор «Бедноты», проживавший в одной квартире с Галиной Артуровной. Вопрос был поставлен ребром: либо Бениславская выписывает Есенина, либо он увольняет ее с работы, в результате чего она лишится не только зарплаты, но и служебной жилплощади. С тех пор, то есть с весны 1924-го, после выписки из трех названных выше больниц, Есенин практически ведет скитальческую жизнь, не задерживаясь в Москве дольше месяца, да еще и с отлучками в Константиново. Кстати (как известно из воспоминаний Бениславской), у врача, наблюдавшего Есенина в Шереметевской лечебнице и, судя по всему, поспособствовавшего его переводу в правительственную Кремлевку, нехорошая фамилия – «профессор Герштейн». Цитирую: «Милые трогательные заботы во время пребывания его (Есенина. – А. М. ) в Шереметевской больнице, помещение его в Кремлевскую больницу, чтобы спасти его от ареста… (проф. Герштейну звонили из милиции, что Е. подлежит заключению под стражу и чтобы туда, в милицию, сообщили о дне выхода Е. из больницы. Герштейн как врач хорошо понял состояние С. А. и выдал эту государственную тайну, предупредив меня. Вообще отношение Герштейна к С. А. было изумительным. Через неделю после пореза руки, когда было ясно, что опасности никакой нет, я обратилась к Герштейну с просьбой, запугав С. А. возможностью заражения крови, продержать его как можно дольше. И Герштейну удалось выдержать С. А. в больнице еще две недели)».

Все эти факты я привожу не только для того, чтобы отвести от Есенина подозрение в бытовом антисемитизме. Но еще и потому, что хотела бы обратить внимание любителей литературных загадок на то, что у «профессора Герштейна» та же фамилия и те же инициалы, что и у отца подруги Ахматовой Эммы Григорьевны Герштейн, Г. М. Герштейна. Больше того, и у него, как и у Григория Моисеевича, какие-то личные связи с врачами Кремлевской больницы. Правда, рассказывая историю своего семейства, Эмма Григорьевна ни разу не упоминает, что ее отец до 1929 года работал еще где-нибудь, кроме как главврачом в больнице им. Семашко по адресу Щипок, 8. Но это еще не означает, что он не мог, будучи профессором и уникальным специалистом, совмещать полуадминистративную должность с консультированием хирургического отделения в Шереметевке (ныне ин-т им. Склифосовского). Во всяком случае, трудно допустить, чтобы в Москве в середине двадцатых годов успешно практиковали два выдающихся хирурга, два профессора, с чьим опытом считались даже в правительственной Кремлевке, с одной и той же фамилией и инициалами. К тому же эта ситуация отчасти объясняет ничем другим, кроме как знакомством Есенина с Г. М. Герштейном, загадочный эпизод из воспоминаний поэта Петра Васильевича Чихачева, в ту пору (1925) студента Брюсовского литинститута. Однажды, вспоминает Чихачев, «мы ехали в поезде в Люберцы, где я жил тогда вместе с матерью – литейщицей завода сельскохозяйственных машин… От тяжелой работы и неудачно сложившейся семейной жизни у нее на нервной почве к сорока годам отнялись ноги». Есенин это сразу же заметил: «Почему ты не отправишь маму в больницу? Пусть посмотрят специалисты… Ее могут вылечить. Не можешь устроить? Хорошо, я тебе помогу». И ведь на самом деле устроил, и именно в ту больницу, где главным врачом был отец Эммы Григорьевны Григорий Моисеевич Герштейн. Вот какую записку вскоре получил от Есенина Петр Чихачев: «Договорился с профессором Кожевниковым, который лечил Ленина. Вези маму в больницу имени Семашко (Щипок, 8). Сергей».