Читать книгу "Герои Смуты - Вячеслав Козляков"

Совместные действия Нижнего Новгорода и Казани вскоре были освящены авторитетом сидевшего в заточении в Чудовом монастыре патриарха Гермогена. Он просил нижегородцев предостеречь от союза с казаками все соседние города, и прежде всего Казань. Патриаршую грамоту с требованием уклоняться от любых контактов с «атаманьем», начавшим думать о присяге сыну Марины Мнишек, получили в Нижнем Новгороде 25 августа 1611 года. А уже 30 августа состоялся приговор в Казани в поддержку воззвания патриарха. В очередной грамоте в Пермь писали о том, что, «выслушав с патриаршеския грамоты список, приговорили с Ефремом митрополитом Казанским и Свияжским и со всею землею Казанского государьства, что нам отнюдь на царство проклятого паньина Маринкина сына не хотети… а выбрати б нам на Московское государство государя, сослався со всею землею, кого нам государя Бог даст». Для дьяка Никанора Шульгина, стремившегося прибрать власть в Казани к своим рукам, лучшего подарка, чем ссылка на авторитет патриарха Гермогена, трудно было придумать. Не случайно уже в преамбуле этой грамоты состав казанского городового совета существенно усечен, в нем отсутствовали упоминания о представительстве князей и мурз, служилых новокрещенов, татар, чувашей, черемис и вотяков. В Пермь обращались только те приказные и ратные люди, которые на самом деле управляли Казанью. Не упомянуты оказались и рядовые служилые люди — пушкари и затинщики; отсутствовала ссылка на посадских людей: «Никанор Шульгин, Степан Дичков и головы, и дворяне, и дети боярские, и сотники, и стрельцы, и всякие Казанские служилые и жилецкие люди»[604].

С тех пор Никанор Шульгин ревниво охранял добытую власть. По его указу был казнен гонец от бояр Московского государства князя Дмитрия Трубецкого и Ивана Заруцкого[605]. Это было явной демонстрацией силы и нежелания идти ни на какие контакты и компромиссы со скомпрометированными гибелью Ляпунова вождями земского движения. Такая же участь, вероятно, ожидала бы и новых воевод, назначенных в подмосковных полках, если бы кто-то из них рискнул приехать в Казань. Как распорядился Никанор Шульгин полученной властью, можно видеть из сохранившихся документальных свидетельств о наделении землей, сборе доходов «по приговору дьяков Никонора Шулгина и Степана Дичкова» или по одной «Никоноровой» приписи. Сохранились также грамоты, выданные «по указу великого Российского Московского государства и всее земли бояр, от диаков от Никонора Шулгина, от Степана Дичкова»[606]. Но одним из самых примечательных свидетельств деятельности казанских властей является самостоятельная отсылка Никанором Шульгиным ногайских послов в Орду[607]. Шульгину даже удалось установить контроль над Вятской землей, обязав присылать доходы оттуда непосредственно в Казань. Сумел договориться дьяк и с главой казанского посада земским старостой Федором Обатуровым, во всем следовавшим его политике.

Существование особого центра силы в Казани повлияло и на создание ополчения в Нижнем Новгороде. Его вожди, Кузьма Минин и князь Дмитрий Михайлович Пожарский, должны были учитывать в своих расчетах позицию «Казанского государства», с которым нижегородцы были связаны союзническими обязательствами с августа 1611 года. В своих переговорах с Казанью и другими городами Минин и Пожарский с самого начала преодолевали осторожность воевод, продолжавших подчиняться приказам из подмосковного ополчения (как это было в Нижнем Новгороде, Арзамасе, Балахне, Алатыре, Курмыше и в других городах). Для утверждения союза с Казанью, где правил дьяк Никанор Шульгин, был направлен стряпчий Иван Иванович Биркин. Он приехал туда в конце декабря 1611-го — начале января 1612 года. Находясь 22 декабря в нижегородском селе Мурашкине, Иван Биркин послал отписку курмышскому воеводе Смирному Васильевичу Елагину, в которой упомянул о своей казанской миссии: «А мне били челом Нижнева Новагорода всякие люди, чтоб мне ехати в Казань, для ратных людей». Кроме того, торопя курмышского воеводу с присылкой денежных доходов и ратных людей, Биркин ссылался на решение о том, что «Казанских и всех понизовых городов всяким ратным людем сходитца в Нижней и идти всем с стольником и воеводою с князем Дмитрием Михайловичем Пожарским да со мною Иваном на помощь Московскому государству под польских и литовских людей»[608].

Стряпчий Иван Биркин действовал так, как приговорили в Нижнем Новгороде, надеясь на поддержку решения о сборе ратных сил. Но получилось по-другому. Известие о нижегородском посольстве «о совете и о помочи Московского государства» вошло в «Новый летописец». Его автор рассказывал, что Биркин и Шульгин вместо поддержки земского движения вступили в «недобрый совет». В летописи прозвучали прямые обвинения в адрес Никанора Шульгина, радовавшегося, что «Москва за Литвой», а «ему же хотящу в Казани властвовати». В состав нижегородского посольства в Казань, по свидетельству «Нового летописца», входили также духовные «власти». Именно они, возвратившись в Нижний, рассказали, что Шульгин и Биркин затеяли какую-то свою игру и что в ближайшее время ожидать прибытия казанской рати бесполезно[609]. Конечно, летописец напрасно обвинял Никанора Шульгина в симпатиях «Литве»: Шульгин служил не королю или королевичу, а себе самому.

В подмосковном ополчении сразу же узнали о наметившемся союзе Нижнего Новгорода и Казани, но истолковали его по-своему. Возникло подозрение, что в «бездельных» грамотах, которыми обменивались между собой поволжские города, обсуждался «царский выбор». Руководители нижегородского ополчения отнеслись к этим слухам серьезно и попытались немедленно пресечь их, организовав розыск в конце декабря 1611 года[610]. Забеспокоился и Никанор Шульгин. Выяснилось, что заподозренные в передаче «смутных» слов курмышане Борис Синцов и Данила Кобылин говорили в Нижнем, будто в Казани чинятся препятствия сбору татар, чувашей и черемисы для похода на «земскую службу». Поэтому казанские дьяки Никанор Шульгин и Степан Дичков в грамоте в Курмыш 9 февраля 1612 года сочли необходимым написать, что они, напротив, предлагают этим отрядам идти в Нижний Новгород «наперед» казанской рати[611]. Курмыш располагался много ближе к Нижнему Новгороду, чем к Казани, и сам факт такого «разрешения» от казанских дьяков был показателен.