Читать книгу "Тень евнуха - Жауме Кабре"

– Что ты имеешь в виду?

– Что такое «Noveletten»?

Это сборник веселых историй, рассказов об Эгмонте, семейных зарисовок, воспоминаний о родителях… Свадьба. В двух словах, милые пьесы. «Noveletten», маленькие новеллы, маленькие рассказы, маленькие доказательства любви к тебе, Клара. Восемь доказательств любви, которые дарят мне блаженство. Первая из них, «Markiert und kräftig»[188], – это игра с переменами тональностей; в трио – и в фа мажоре, и когда действие волшебным образом переносится в ля мажор – появляется сила, свойственная мелодиям Шуберта. И Шуман не уставал повторять, что музыка Баха, Бетховена и Шуберта – это райское наслаждение, и для того, чтобы сказать об этом, я сочиняю такие прелестные мелодии, как эта или как Intermezzo во второй пьесе, Äußerst rasch und mit Bravour[189], похожее на ноктюрн Фильда или Шумана, сопровождаемый фейерверком. «Etwas langsamer, durchaus zart»[190]. Ты сама нежность, Клара моя, Тереза моя. И когда Шуман на несколько месяцев уехал в Вену после того, как отец Клары наотрез отказал влюбленным в возможности видеться, он поехал в Веринг, чтобы возложить цветы на могилы Бетховена и Шуберта, похороненных почти рядом. И так же как Роберт Шуман восхищался Шубертом и Кларой, я восхищен тобой, Тереза. Потому что ты была способна остановить на мне взгляд и увидеть нечто достойное внимания, потому что ты позволила мне на цыпочках, осторожно, войти в твою жизнь и сама вошла в мою жизнь, молча, почти без слов, как Lieder ohne Worte[191], одной мелодией. О, как прекрасно это «Intermezzo», уносящее меня в страну счастья. И прошли дни, недели, месяцы, а счастье продолжалось, и мы с тобой, возлюбленная, жили друг для друга, а Арманд следил за каждым твоим шагом с настойчивостью, казавшейся мне жестокой, ведь я же говорил тебе об этом, любовь моя; а для тебя она была необходима, и об этом ты тоже меня предупреждала. И наступила та неделя, когда ты решила отдохнуть, и мы договорились, что никуда не полетим и не поедем, ни на самолете, ни на поезде, ни на такси, закроемся у тебя дома с кучей бутылок белого вина, которое ты так любила, и если захотим, то предадимся музыке и лени. И настал день, когда ты предстала предо мной обнаженная и сказала мне: «Я – Роберт, а ты – моя Клара, и в этом наше счастье». В третий раз в жизни мне было дано священное имя – Микель Симон Клара Первый, Новообращенный и многократный Вероотступник. И ты мне сказала, чтобы я тоже разделся, и твоя музыкальная комната превратилась в рай. Ты присела на крышку рояля, вся обнаженная, и мы подняли бокалы рейнского вина. В молчании, без слов, мы говорили друг другу, что жизнь к нам добра. И Микель Женсана был в восторге от нежданной вспышки счастья. Он собирался ей сказать, наполовину скрывшись за бокалом, что любит ее безумно. Он собирался это сказать, но в это мгновение она спрыгнула с рояля, потому что ей пришла в голову важная мысль:

– Давай поставим музыку. Чтобы это отпраздновать.

И тогда зазвучала «Markiert und kräftig», и звук рояля Адольфа Пла был бесконечно нежен. И Тереза и Микель взялись за руки и начали танцевать, обнаженные, с бокалами в руках, слушая «Новеллетты» и нежно обнимая друг друга. И она сказала, что сходит на кухню за вином, что хочет повторить.

И когда он остался один, зазвонил телефон, а «Noveletten» продолжали звучать, и я взял трубку и услышал голос Арманда. Он сказал: «Позови Терезу, мне нужно срочно с ней поговорить», а я ответил: «Она не может подойти, она в отпуске».

– Я хочу знать, что ответить Франкфуртскому оперному театру. И договориться о выступлении в Лондоне.

– Послушай, друг, у Терезы болит голова. А еще она в отпуске.

Да. Так Микель и сказал. Сколько его ни предупреждали, он сказал, что она не может взять трубку, потому что у нее ужасно болит голова и она в отпуске.

– Если я не дам им ответ сегодня, они все отменят.

– Позвони завтра.

И он бросил трубку. Микель Женсана Второй, Близорукий, бросил трубку, раздраженный вежливым голосом этого идиота Арманда.

– Кто-то звонил? – спросила Тереза, возвращаясь с бутылкой в руке.

– Да, этот зануда…

– Какой зануда? – Голос Терезы внезапно изменился, она напряглась. – А? Какой еще зануда?

– Нет, ну что ты, просто… – И я улыбнулся, как тот, кто хочет только одного: чтобы с ним были заодно. Но у Терезы был такой серьезный вид, что я подумал: «Ты влип, приятель». Тереза поставила вино на пол и встала напротив Микеля, обнаженная, и волосы закрывают ей пол-лица. – Арманд.

– И почему ты меня не позвал?

– Я сказал, чтобы он перезвонил попозже. Завтра.

– Но что ему было нужно?

– Он что-то сказал про Франкфурт… – И, все еще с идиотской улыбкой: – Я сказал ему, что ты в отпуске. Да, и что у тебя болит голова.

– У меня?

– И сказал, чтобы он перезвонил завтра.

И тогда Тереза подошла ко мне, прекрасная, любимая и обнаженная, и ткнула мне пальцем в грудь, забыв о своей наготе и заставляя меня стыдиться наготы моей, и сказала мне с неподдельным презрением, что я не имею ни малейшего права лезть в ее работу и что она и ее менеджер и без меня могли решить, сказать «да» или «нет» или отложить решение. Ты понял? И если некоторые не знают своего места, то все это бессмысленно. Микель понял и смирился с тем, что чудо, которым он жил в эти дни, лопнуло как мыльный пузырь.

– Я могу ему немедленно перезвонить и…

Она поглядела на меня так, что я понял, что единственным правильным путем будет отступление. Молча, со слезами на глазах, кусая губы, я ушел в спальню одеться. «Noveletten» в тот момент закончились, и в музыкальной комнате наступила тишина. Одевшись, я вернулся в зал. Прежде чем взяться за дверную ручку и попрощаться, я услышал скрипку Терезы. Вторая партита Баха. Я бесшумно открыл дверь. Посреди зала Тереза, все еще обнаженная, с закрытыми глазами, нежно прижавшись щекой к скрипке, а этот жест пробуждал во мне такую ревность… не обращала никакого внимания ни на что, кроме музыки. Любимая Тереза. Тихо, чтобы не нарушить связь Терезы со скрипкой, я сказал: «Я ухожу, Тереза». Она не открыла глаз, не замедлила темпа, и ни одно из ее движений не выдало, что она меня слышит. Микель еще долю секунды поглядел на нее, сгорая от желания, и подумал: «Черт, черт, а ты, паршивец, будто не знал, что это было невозможным чудом, что все на ниточке висело, что надо было думать головой, блин?»

Она стояла к Микелю спиной, он еще раз с любовью взглянул на нее. Это была не пустая ее причуда: речь шла о ее работе, а он повел себя как последний дурак. Вот и все. Он грустно улыбнулся, потому что вспомнил, что в тот день ему так и не удалось сказать ей, как он ее любит. Он бесшумно закрыл дверь. «Noveletten», восемь фортепианных пьес, написанных Шуманом в момент эйфории, когда Клара сказала ему «да», «Noveletten», о которых Шуман сказал Кларе, что ему хотелось бы назвать их «Wiecketten»[192], жаль, что нет такого слова, восемь фортепианных пьес, прославляющих радость зарождающейся любви, послужили тому, чтобы похоронить любовь, которую мы с Терезой только начинали строить. Улетучились и Бах, и Шуман, и возможность услышать ее интерпретацию Второго концерта Бартока, над которым она только начинала работать, и ее, как мне говорили, великолепное исполнение концерта Альбана Берга. И вместе с ними возлюбленная Тереза исчезла из моей жизни. Вот так, Жулия. Вдруг. Как будто умерла.