Читать книгу "Граница безмолвия - Богдан Сушинский"

Когда ты получишь это письмо, я уже, очевидно, буду работать в морском госпитале Диксона. Но поскольку этот вопрос еще не решен, на конверте — мой домашний, салехардский адрес, так надежнее. Знаю, что родители перешлют мне письмо, где бы я ни находилась…».

Неужели в госпитале Диксона?! — почти возликовал Вадим. Это же, по здешним, заполярным понятиям, совсем рядом. А главное, туда заходит «Вайгач», заходят все остальные суда, проходящие мимо заставы. Но ликование его угасло сразу же, как только он вспомнил о вчерашнем прилете хирурга Атаевой на заставу. О Диксоне, насколько он помнил, там не было сказано ни слова.

«…Вряд ли ты поверишь, — вернулся он к чтению письма, — но согласилась на должность главного хирурга этого госпиталя только потому, что хочется быть поближе к тебе. Салехард — пусть и наша местная, но все же столица. Совсем близко расположенная от железной дороги, Европы и даже от Москвы. Это лишь в Москве и в Ленинграде кажется, что он черте где, но не по нашим, сибирским понятиям. А вот Диксон — это уже и по нашим представлениям, особенно по представлением моей мамы, где-то на конце света. Хотела послать тебе фотографию, но струсила. Просмотрела все имеющиеся у меня фото и поняла, что на всем пространстве от Ленинграда до Чукотки большей уродины не сыскать. Когда ответишь, может быть, решусь, причем обещаю к тому времени неузнаваемо похорошеть. До свидания, мой неподражаемый старшина. Целую. Лучший хирург Салехарда и его окрестностей Рита Атаева».

Ордаш перечитал это её «лучший хирург Салехарда и его окрестностей» и улыбнулся. Именно так она и представилась ему во время первой встречи, во время знакомства. Стоп, а почему она даже не упоминает о войне? Вадим взглянул на дату, поставленную в начале письма. Там значилось 20 июня 1941 года. 9 часов вечера. Утром 21-го она отправила это письмо, а на следующий день началась война.

«Какое счастье, что я успел написать ответ и передать его с лейтенантом Скворечниковым! — с облегчением подумал Вадим. — Два года без весточки от парня, с которым Рита была знакома всего несколько дней, это было бы слишком». А еще он подумал о том, что ведь в порыве их страсти вполне мог случиться ребенок. Но, судя по всему, не случился, иначе Рита сообщила бы. А жаль.

«Ну, ты и размечтался, лейтенант! — осадил себя Ордаш. — Это какая-то из деревенских могла бы тут же забеременеть. Но ты-то гасил свою страсть в объятиях хирурга. Может, это чем-то и кончилось, да только в планы молодого хирурга появление Ордаша-младшего, сына и наследника твоего, никак не входило. Уж извини».

Вадим еще раз, теперь уже более вдумчиво, перечитал письмо Риты, и ему показалось, что сумел открыть какие-то новые интонации, тонкости смысла и даже черты характера этой северной красавицы. Не удержавшись, он пробежал его взглядом и, отложив в сторону, как недочитанный, но уже очень понравившийся ему роман, принялся за письмо матери. Она сообщала, что Дмитрию Николаевичу, то есть её мужу, присвоили звание генерал-майора, что теперь он командует дивизией и что им дали квартиру в Волхове, хотя генерал мечтал получить её в Ленинграде.

Лейтенант вспомнил, что на карте Волхов нанесен дальше от уже занятых германцами прибалтийских республик, нежели Ленинград, и облегченно вздохнул — до этого города они могут и не дойти. К тому же бомбить его будут не так жестоко, как Ленинград. А еще мать просила, чтобы, оказавшись на фронте, Вадим обязательно нашел возможность сообщить, где именно он находится. Жена военного, она и письма писала, как подобает жене военного — сдержанно и лаконично. Даже о первых бомбежках города сообщала, как о чем-то совершенно обыденном и привычном, словно бы писала об учениях, в которых принимает участие и её новый муж. Друзья и знакомые отца Вадима, офицера Ордаша, не раз подмечали, что в его супруге военная струнка просматривается значительно четче, нежели в нем самом. Повзрослев, Вадим и сам стал замечать, что довольно часто мать прерывала чувственные исповеди отца, требуя, чтобы он «не распускал свои нервы, главное, помнил, что он — солдат, а не банщик, привыкший обмывать всем не только телеса, но и кости». В течение многих лет Мария Власовна Ордаш была директором специнтерната для подростков, склонных к правонарушениям, поэтому сама должность воспитывала в ней категоричность, требовательность и жесткость.

Что же касается письма генерала Радулина, то удивительным для Вадима было само появление его. Не иначе как мать уговорила (или приказала?) сочинить это письмо, чтобы генерал мог подтвердить, что и в самом деле принимает на себя обязанности отца. Он помнил, как мать нервничала по поводу того, сойдутся ли характерами её новый муж и повзрослевший сын. Всегда непомерно твердая в крутизне своего неженского характера, она вдруг по-настоящему разволновалась и по очереди уговаривала одного и другого «постараться понять друг друга хотя бы настолько, чтобы не ощущать неприязни». Хотя ни тот, ни другой повода для волнений не давали, поскольку восприняли друг друга без каких-либо эмоций и предубеждений, как неминуемую данность.

Само же письмо генерала оказалось лаконичным и сухим, как армейский рапорт.

«Здравствуй, Вадим. Ты уже знаешь, что идет война. О событиях на фронте тебе сообщит офицер, который передаст это письмо…».

«Жизнь научила его быть предельно осторожным, — отметил про себя Ордаш, — не ударяться в подробности, не давать пищу для размышлений военной цензуре и, конечно же, не называть имен».

«…Ты был представлен к званию младшего лейтенанта. Однако известный тебе майор, а ныне полковник добился, чтобы исходя из твоего послужного списка и образования тебе присвоили лейтенанта. Я поддержал его. Мы здесь часто пересекались. Ты мечтал стать офицером и стал им. Будь достойным этой чести. Успехов. Генерал-майор Радулин».

«Известным ему майором» мог быть только один офицер — полковник Доротов. Генерал умышленно назвал его давнишнее звание, чтобы избежать фамилии, но чтобы Вадим легко мог определить, о ком идет речь. Подтверждение этой догадки Ордаш мог найти и в беседе с полковником Удальцовым.

Еще около часа лейтенант провел на посту наблюдения в приятном ничегонеделании, предоставленный самому себе, своим воспоминаниям и размышлениям. Лицо матери, их небольшой, дореволюционной кирпичной кладки дом на берегу Кодымы, иронично мягкая улыбка отца, дошедшая до него теперь уже из небытия, генеральские «эполеты» бывшего полковника Радулина…

Но все эти картинки бытия очень скоро и неотвратимо были вытеснены глазами, улыбкой, смехом и высокой талией Риты Атаевой. Уже сам факт того, что, сидя здесь, на краю Земли, в северной пустыне, он держал в руках её письмо, казалось Вадиму чем-то совершенно невероятным.

Он решил, что напишет письмо Рите и матери — с приветом для отчима — и будет ждать, когда у Фактории появится какое-то шальное судно или караван, и тогда он попытается выйти в море на шлюпке, чтобы передать свои послания не важно куда — в Диксон, Нарьян-Мар, Архангельск или в Тикси. А затем бесконечно долгой полярной зимой он напишет Атаевой десятки других писем и станет ждать первого судна навигации следующего года. Первого судна, идущего в сторону Диксона.