Читать книгу "Крестьянин и тинейджер - Андрей Дмитриев"

Они шли из игонинской конторы, вслух обсуждая меж собой достоинства своих коров (еще не купленных) и урожаи с огорода (еще не вспаханного и не засаженного). И получаса не прошло, как Панюков впервые встретил Саню.

Заглянув в магазин, Вова с Панюковым увидели большую очередь за стиральным порошком. Они бы в магазин не сунулись, если бы там не продавали в этот день голландские безопасные лезвия в обертках цвета потускневшей позолоты, известные в ту пору в городах прочностью стали, мягкостью и чистотой бритья, в Селихнове же никому не нужные. Такое лезвие всего лишь раз, едва касаясь кожи, снимало мыло со щеки — и кожа оставалась гладкой, чистой и почти не потревоженной. И одного такого лезвия хватало на неделю, если им бриться каждый день, или на месяц, если им бриться по-селихновски. Вова вполне их оценил в своих скитаниях и вот теперь спешил к ним приохотить Панюкова. Кроме Вовы и Панюкова, их покупать никто не собирался, но пропустить без очереди Вову с Панюковым тоже никто не собирался. С час отстояв, Панюков приметил на изгибе очереди, почти в хвосте ее, незнакомую рыжую девушку со стянутой мохеровым шнурком прической и засмотрелся на нее, залюбовался ею, потом поймал ее взгляд. Округлым жестом поманил к себе и, не страшась матерных протестов очереди, пригласил встать впереди себя. Девушка помялась, подошла и встала.

Ее звали Саней. Она перебралась в Селихново из Хнова с дипломом зоотехника и справкой о распределении. Игонин был обязан по тогдашнему закону дать ей работу по специальности, даже оформил ее в штат, но допустить к работе и платить обещал лишь со временем, которое когда-нибудь настанет — вот только не с чего ему было настать. Совхозное стадо было вырезано, фермы пусты, для зоотехника дел не осталось, как не осталось денег в кассе.

Вова и Панюков купили лезвия и пошли провожать Саню до дому. Панюков шел с нею рядышком, нес ее сумку, доверху набитую пачками стирального порошка «Лотос». Вова шел деликатно, чуть от них отстав, но и посвистывал, чтобы они о нем не забывали.

Саня жила у своей родной тетки Середкиной. Панюков Середкину знал мало: она почти не выходила из дому.

«У нее ноги отекли и вены вздуло так, что они лопаются; уже давно, — печально пояснила Саня и спросила вежливо: — А вы как поживаете?»

«А мы хотим корову завести, а то и двух», — совсем не к месту сообщил ей Панюков.

«Может, и трех», — храбро добавил подоспевший к разговору Вова.

«Где вы достанете корма? — удивилась Саня и рассказала: — Нас всех из Хнова вывозили на выездное заседание в Рогожку. Показывали нам машину инженера Кайгородова. Машина эта мелет сосенки и елки в зеленый мелкий фарш не хуже мясорубки. И этот фарш коровам будто бы полезен… Но я-то думаю, их просто нечем там кормить, одними елками осталось, или их всех — под нож, как здесь, в Селихнове… Чем вы их будете кормить?» — снова она спросила, уже без удивления, но с беспокойством. И Панюкова это тронуло.

«Мы будем сеном запасаться», — взволнованно ответил он.

Приехав в другой раз в Селихново — просить у Игонина взаймы на покупку трех коров (тот, выслушав внимательно, не отказал), Панюков отважился зайти и постучаться в душный дом Середкиной.

Саня была рада отдохнуть от тетки и побыть на воздухе. Они пошли вдаль, в сторону дымчатой стены леса за полями. Панюков спросил у Сани на ходу, как нужно правильно доить коров. Саня с готовностью предупредила: прежде чем начать доить, надо сперва как следует вымыть руки с мылом, надеть чистый халат, подвязать корове хвост, промыть ей вымя теплой водой, потом — массировать соски у основания, пока те не набухнут. Сказав: «Вот ты представь; смотри сюда», — Саня огладила перед собой воображаемое коровье вымя — округло, широко, как если б оно было, как арбуз, огромным. Захватила пальцами воображаемые коровьи соски и начала их осторожно, ласково массировать, чтоб вызвать припуск молока, потом победно посмотрела на Панюкова. Испуг в его глазах Саню огорчил. Она опустила руки и пообещала: «Когда у вас появятся коровы, я к вам приеду, только позовите, и научу, как нужно правильно доить… Я пока лучше расскажу, если ты хочешь, как нужно правильно с коровой поступать, если она, например, брухается…»

«Брухается — что значит?» — растерялся Панюков.

«Брухается, по-нашему — бодается», — сказала Саня и стала важно растолковывать, как нужно этакой брухливой твари кожу над любым задним коленом оттянуть, а оттянувши, посильней перехватить ее шнурком, чтобы ей было чуть-чуть больно и чтобы эта маленькая боль заставила ее забыть желание кого-нибудь брухнуть… А еще можно, например, резинку от велосипедной камеры, щель в ней прорезав, корове на ухо надеть, чтобы резинка ухо сжала и сделала немного больно, а всего лучше не лениться — чаще почесывать ей лоб промеж рогов: корова от таких почесываний всегда бывает доброй, и ей брухаться не приходит даже в голову.

Слушая Саню, Панюков старался не глядеть на медно-рыжий завиток ее волос, который, выскочив из стянутой прически, при каждом ее шаге развивался и свивался на розовой, в быстрых веснушках, шее; он даже начал терять нить ее рассказа о том, как следует кормить коров после отела, и вынужден был перебить:

«Не понял, извини: картошку им давать сырой или вареной?»

«Можно сырой, можно вареной, — терпеливо повторила Саня, но и предупредила: — Если сырой, то надо мелко-мелко порубить, а свеклу и турнепс можно давать и целиком. Но ты запомни и своему другу передай: давать им сразу свеклу и картошку категорически нельзя. Категорически, запомнил?»

«Категорически», — негромко повторил за Саней Панюков.

Они успели далеко пройти по терпко пахнущим полям, сквозь цепкое, упругое, полное ос, мух и шмелиного нытья цветастое густое разнотравье, из которого вдруг да и выглядывал и тускловатый ржаной колос; лес впереди уже был не сплошной стеной, но скопищем отдельных елей, сосен и берез, и слышно было его прелое и острое дыхание… Саня внезапно остановилась и спросила Панюкова, из-за чего такого изумительного пришлось ему тогда выстаивать большую очередь, и неужели трудно обходиться отечественными лезвиями или, например, электробритвой?

«У меня кожа на лице очень нежная, — ответил Сане Панюков, — после наших лезвий или же электробритвы она вся сразу покрывается цыпками и очень долго жжется, как от кипятка. А после лезвия голландского ей — ничего, даже приятно; словно ладошкой провели…»

Саня провела ладошкой по его лицу и сказала: «Правда, нежная».

Лес весь был перед ними; тропинка в лес была видна немного слева, всего лишь в трех шагах, за влажными кустами ежевики, и тихий шум его звал к себе, и дятла стук манил, и окликали голоса птиц, но Панюков и Саня, оробев, в лес не пошли и повернули вспять, в поля, к Селихнову.

Когда прощались у ее порога под недовольным взглядом тетки из окна, Саня спросила: «Ты когда опять ко мне приедешь?».

Панюков приехал вновь через неделю, потом и на четвертый день, потом на третий, стал приезжать и через день, и всякий раз вел Саню по тугой траве к далекой стене леса, прозрачно-сизой, будто дым, в ясные дни, и темно-бурой, как гранит, в дождливые. Дождь никогда помехой не был, наоборот, им нравилось мгновенно вымокнуть до нитки, потом идти сквозь дождь, не видя ничего перед собой, ступая, будто по болоту, по взбухшей от воды траве и ни о чем не разговаривая, поскольку шум дождя был интереснее любого разговора. В лесу дождь шумел иначе, чем в полях: гулко и дробно, как по огромной крыше, под которой хорошо бы и укрыться, — но Панюков и Саня не решались войти в лес.