Читать книгу "Любожид - Эдуард Тополь"

Тем временем такси, которое так нагло обогнало Гольского под лозунгом «ПАРТИЯ – НАШ РУЛЕВОЙ!», вынырнуло из-под моста и тормознуло на привокзальной Белорусской площади.

– Белорусский! – сказал таксист, обернувшись к своим пассажирам. – Десятка с вас!

Борис Кацнельсон, не споря, заплатил шоферу десять рублей и сказал Наташе:

– Пошли, Натик…

Вдвоем они вытащили из машины четыре огромных чемодана Бориса и, надрываясь, понесли их в зал ожидания.

– Помочь? Рубчик за чемодан, – сказал им носильщик с тележкой.

– Не надо, – кивком головы отмахнулся Борис и опустил два своих чемодана возле свободной скамейки в глубине зала ожидания. Наталья подтащила сюда еще два.

До отхода брестского поезда было еще восемнадцать часов, и они сели на скамью, обнявшись и держа ногами свои чемоданы.

Глава 20 Кембриджский документ

…когда Хазарский каганат держал южнорусские степи под своим контролем… тогда впервые – и по русским былинам можно отчасти это проследить – возникло представление о еврее как о чем-то страшном, необыкновенно сильном, даже превосходящем по силе среднего и тем более русского человека. Любопытно, что, хотя это представление в истории никак не подтверждалось, тем не менее в русском сознании оно укрепилось, и средний русский человек уверен, что жиды сильнее его. На этом основано его мистическое отношение к евреям.

Александр Воронель

С первых же лет захвата фашистами власти в Германии сионисты стали «душой и телом» служить гитлеровским людоедам… На какие только подлые шаги не шли сионисты, выполняя многочисленные задания абвера! Многие выдавали себя жертвами гитлеровского режима, чтобы втереться в доверие представителей государств антигитлеровской коалиции и нейтральных стран, а затем добывать важную секретную информацию… В эти годы самые тесные контакты с гестапо, СД и абвером поддерживали такие известные лидеры международного сионизма, как Бен-Гурион, Леви Эшкол, Пинцоурс и многие другие… Программа нацистов полностью совпадала с планами международного сионистского концерна «Масад алия бет».

Из советских газет

– Это же первая беременность! И всего двадцать дней! Нет, Лева, при всем моем к вам уважении… – Рената Борисовна Яблонская, дежурный врач родильного дома в Сокольниках, решительным жестом отодвинула от себя оба «елисеевских» пакета с продуктами и шампанским, которые Рубинчик поставил на ее письменный стол, войдя к ней в кабинет.

17 лет назад, в день полета Юрия Гагарина, Рубинчик с помощью именно этой Яблонской стал «крестным отцом» девяти новорожденных Юриев и написал тогда о ней в газете в самых лестных тонах, что, конечно, сразу сказалось на ее карьере – буквально через месяц Яблонская стала старшим врачом, а еще через год – заведующей родильным отделением. А потом здесь же, в роддоме «Сокольники», Неля рожала Ксеню и Бориса, и оба раза роды принимала эта же Яблонская, за что, конечно, взяток не брала, но получала ценные подарки. Все это дало Рубинчику право заявиться теперь в роддом среди ночи и разговаривать с Яблонской в ее кабинете с глазу на глаз. Однако…

– Я не буду делать никаких абортов! – заявила Яблонская.

– Рената Борисовна! – в отчаянии сказал Рубинчик и полез в карман пиджака за кошельком.

– Лева, вы с ума сошли? – изумилась Яблонская и разозлилась: – Уберите ваши деньги немедленно! Я от вас не ожидала, честное слово! И вообще что за горячка! У нее есть время подумать. Через два месяца, если она решит, что действительно нужен аборт, придете и поговорим.

Рубинчик сел на стул, вытер вспотевшее лицо.

– Рената Борисовна, у меня нет двух месяцев. Смотрите. – И он положил перед ней свою выездную визу и билеты на поезд. – Через шестнадцать часов я уезжаю. Совсем!

Яблонская посмотрела ему в глаза, и на ее округлом лице шестидесятилетней еврейской женщины появилось выражение мучительной скорби.

– Боже мой! – сказала она тихо. – И вы тоже?

– Теперь вы понимаете? Я не могу оставить этого ребенка…

– Что вы там будете делать? – спросила она с такой горечью, словно видела сквозь время несчастную судьбу Рубинчика там, на Западе.

– Не важно. Что-нибудь, – ожесточился он от этого. – Помогите мне сейчас! Пожалуйста! А там мне Бог поможет!

Она смотрела на него долго, скорбно, с болью – как на покойника. Потом шумно вздохнула и, убирая пакеты в ящик своего стола, сказала:

– Лева, вы меня просто толкаете на преступление…

– Спасибо! – сказал он.

Выйдя из кабинета Яблонской, Рубинчик подошел к Варе, сидевшей на стуле в пустом больничном коридоре. Ее глаза смотрели на него с доверчивостью ребенка. И это было самое ужасное из всего, что случилось с ним до этого и случится после. Доверчивые, как у ребенка, Варины глаза.

Он взял ее за руки, чувствуя себя палачом, подонком, монстром.

– Все будет хорошо, дорогая. Тебе сделают наркоз и укол фенамином. Но ты ничего не почувствуешь. Честное слово!

Она улыбнулась:

– Почему вы не разрешаете мне оставить ребенка? Я выращу вашего сына, честное слово. Сама.

– Варя, ну пожалуйста – не будем об этом!…

Тут у него за спиной открылась дверь кабинета, Яблонская вышла и сказала Варе:

– Пошли со мной, детка.

И, не ожидая Варю, пошла по коридору. Рубинчик и Варя встали, двинулись за ней, но она повернулась, сухо сказала Рубинчику:

– Лева, вы останьтесь.

Он отпустил Варины руки, и Варя шагнула за Яблонской, но тут же остановилась, сняла с себя два тонких серебряных браслета, отдала Рубинчику и пошла за врачом своей чуть гусиной походкой. Но через несколько шагов оглянулась. В ее больших синих глазах не было страха перед операцией, а только сомнение, вопрос.

Так ребенок, уходя в кабинет врача, оглядывается на отца.

Рубинчик слабо улыбнулся ей, а когда она ушла, сел на стул, откинул голову к стене и, сунув ее браслеты в карман, закрыл глаза.

«Боже мой! – крикнул он мысленно. – Зачем все это? За что?…»

Какой-то странный гул и храмовый звон возник у него в голове. Словно после шести месяцев стресса этот Варин аборт был последней тяжестью, выдавившей его в какое-то новое состояние, в другое пространство. Он даже потрогал руками лицо – не жар ли у него, не грипп? Не хватало еще грипп подхватить в день отъезда! Но и эта беглая мысль улетучилась в его мозгу, воспалившемся от каких-то потоков тьмы и света, вихрей и звуков, схожих с музыкой Шнитке или фильмов о космосе. Потом среди этого странного разряженного пространства, куда Рубинчик проник не то зрителем, не то обитателем, возник и определился все нарастающий гул, словно где-то вдали гигантская конница, как орда, мчалась по сухой и пыльной степи. И тут наконец Рубинчик разом увидел новый мир: непривычно высокое и чистое небо, зелено-синее до звона, и гигантскую степь с высоким сухим ковылем, и вдали, почти у линии горизонта, стекающие с холма потоки конницы с солнечными бликами на металлических латах всадников и лошадей. Но пока издали катила к Рубинчику эта лавина, какие-то странные слова незнакомого, но мучительно узнаваемого текста возникли перед глазами. Этот текст был без начала, с пропусками слов и даже целых предложений, но Рубинчик видел его, мог читать и слышать, словно он сам когда-то, тысячу лет назад, написал их на древнееврейском языке: