Читать книгу "Победивший дракона - Райнер Мария Рильке"

лежат в свете, исходящем от них.

Я не верю в то, что существует еще какая-то другая общность или соприкосновенность, та, что еще тесней и ближе. Но я думаю, что если эти юные люди – одинокие – так лучатся и проникают в меня из чужих далей ночи, хотя ничего не делают, кроме как печально стоят у окна, то какой же властью должны обладать над моей жизнью известные одинокие, веселые и исполненные внутреннего действия? И мне сдается, что для этого влияния как бы безразлично, живы ли одинокие, от которых оно исходит, или они всего лишь имена среди мертвых. Разве не ясно, что судьба одинокого проходит в ином направлении, чем судьба подхваченной временем толпы? Она не падает, отяжелев, в прошлое; тому, что в ней свершилось, нет конца, и никакая усталость не следует за ней; поступок одинокого, даже его улыбка, его сон, его самый незначительный жест встают, как встает отдохнувший, и входят в будущее, входят без конца.

Да и можно ли забывать, что нас овевает дыханье одиноких, что шелест их крови, как близкое море, наполняет нашу тишину, что светила и созвездия их тяжелых часов в наших самых темных ночах.

Если бы когда-нибудь человек творящий (а я говорю о творящих, потому что они одни принадлежат к самым одиноким) в дни неописуемой собранности создал мир некого деяния, то может ли быть, чтобы продвижение и даль этой жизни потерялись для нас, потому что время уничтожило контуры его деяния, потому что мы им не обладаем?

Разве не говорит самый достоверный голос в нас самих, что ветер, который был в творимом деянии, воздействовал за своими пределами на цветы и зверей, на атмосферные осадки и отклонения и на детородность женщин?

Кто знает, эта картина, эта статуя или то позабытое стихотворение – не были ли они лишь первыми и последующими из множества превращений, вызванных силой творящего в миг своего просветления?

Клетки отдаленных вещей, быть может, упорядочиваются по зарождающимся ритмам, когда совершается запуск новых видов, и не исключено, что мы сами стали другими по воле какого-нибудь одинокого поэта, жившего сотни лет назад и о ком мы ничего не знаем.

Или кто-то всерьез полагает, что молитва святого, неописуемо одинокий день смерти ребенка или одиночное заключение великого преступника могли бесследно раствориться, как да и нет или шум закрываемой двери?

Я думаю, что у всего, что действительно происходит, нет страха смерти; я думаю, что воля давно умерших людей, что движение, с которым они в какое-то известное, полное значения мгновение раскрывали свои ладони, что эта улыбка, с какой они стояли у далекого окна, – я думаю, что все эти переживания одиноких живут среди нас в беспрерывных превращениях. Они существуют здесь, может быть, несколько отодвинувшись от нас в сторону вещей, но они существуют подобно тому, как существуют вещи, и, как вещи, они часть нашей жизни.

Переживание

<I>

Наверное, прошло немногим больше года, когда с ним в старинном замке, а точнее в саду, спускавшемся по довольно крутому склону к морю, произошло нечто в высшей степени необычайное. По всегдашней своей привычке гуляя вперед-назад с книгой, он прислонился к развилке кустоподобного дерева на высоте плеча и сейчас же почувствовал себя в такой позе настолько приятно подпертым и в такой щедрой умиротворенности, что он, как стоял, не читая, оказался полностью приятым в природу, пребывая в почти неосознаваемом созерцании. Мало-помалу его восприятие пробудилось благодаря неведомому ранее ощущению: как будто из сердцевины дерева в него входили вовсе или почти незаметные вибрации; он с легкостью объяснил это тем, что, может быть, невидимо продолжающийся ветер, ровно ощупывающий склон, сказывался и в древесине, хотя он и понимал, что ствол слишком прочен, чтобы его могло так выразительно возбудить столь небольшое дуновение. Что его крайне занимало, было не это или подобное соображение: все более и более он поражался тому воздействию, какое на него оказывало нечто непрерывно в него проникающее: он никогда не думал, что можно исполниться столь легкими волнениями, кои воздействовали бы на его тело в некоторой степени как на душу и приводили в такое состояние, которого при обычной отчетливости телесных ощущений он совсем не мог бы почувствовать. К тому же в первые мгновения он не мог как следует определить чувство, благодаря которому он воспринял такое тонкое и многозначительное сообщение; кроме того, состояние, в которое они, эти мгновения, его привели, было таким совершенным и длящимся, другим, чем все иное, и так мало представляющим собой всего лишь усиление имевшегося до сих пор опыта, что при всей его восхитительности он не мог думать о том, чтобы это состояние назвать наслаждением. Тем не менее, стараясь даже в самом мельчайшем всегда отдавать себе отчет, он настойчиво спрашивал себя, что же с ним происходит, и почти тотчас нашел удовлетворившее его объяснение, говоря себе: он попал по другую сторону природы. Как иногда бывает во сне, теперь это слово его обрадовало, и он посчитал его почти полностью подходящим. Отовсюду и всегда равномерно наполняемое неким в странных внутренних интервалах возвращающимся наплывом, его собственное тело становилось для него неописуемо трогательным и пригодным лишь для того, чтобы пребывать в нем чистым и осмотрительным, подобно тому, как призрак, обитающий уже где-то в другом месте, печально вступает в свою сущность, нежно отложенную в сторону, чтобы еще раз, хотя бы отвлеченно, отнести себя к миру, когда-то казавшемуся таким необходимым. Медленно оглядываясь, не изменяя позы, он все узнавал, вспоминал, улыбаясь с отдаленной предрасположенностью, допускал все это как нечто очень давнее, которое однажды при других обстоятельствах происходило с ним. Следил ли он за птицей, занимала ли его тень или эта пустая дорога, уходившая вдаль и там терявшаяся, – все это наполняло его наводящим на размышление пониманием, и оно казалось ему тем более чистым, что он сознавал себя не зависящим от этого. Где, иначе, сейчас он находится, он не мог бы сказать, но то, что он к этому всему здесь только лишь возвратился, в это тело встал, как в глубину покинутого окна, перенесенный зрением, – в этом он был в течение пары секунд настолько убежден, что внезапное появление кого-нибудь из домочадцев заставило бы его с мучительнейшей болью вздрогнуть, в то время как в своей теперешней природе он и в самом деле был готов к тому, чтобы увидеть Поликсену, Раймондину или кого-либо другого из умерших этого дома, выступающими из-за поворота дороги. Он понимал или улавливал