Читать книгу "Мальчик, который пошел в Освенцим вслед за отцом - Джереми Дронфилд"

В конце июня они оказались в Регенсбурге, а 2 июля Густав на своем велосипеде пересек Дунай по мосту в Пассау и въехал в Австрию под перезвон церковных колоколов, отбивавших полдень.

В сумерках австрийцы под проливным дождем вступили в Линц. Было слишком поздно, чтобы искать ночлег, так что спали они в бомбоубежище. Продовольственных карточек у них хватало, и несколько дней они провели в городе.

Хотя под ногами была родная земля и ничто не мешало добраться до Вены на поезде, Густав снова мешкал. Проделав такой долгий путь, он вдруг почувствовал, что не хочет торопиться. Он наслаждался жизнью, но, хотя дневнику этого и не поверял, наверняка в глубине души тревожился, представляя себе, какие печальные новости могут ждать его дома. Не только вся правда о том, что случилось с Тини и Гертой, но и крушение его главной надежды. Что, если Фрица там нет?

Больше всего ему нравилось ощущение свободы. Впервые за долгое время – не только в лагерях, но и вообще в жизни – Густав был совершенно свободен: от ответственности, забот и страхов, волен поступать, как ему нравится, никуда не торопиться, наслаждаться пейзажами и нюхать цветы.

Однажды, воспользовавшись прекрасной погодой, он выехал с одним из своих спутников на целый день в горы[519]. Повинуясь внезапному импульсу, они решили заехать в деревню Маутхаузен, где еще один их лагерный знакомый, Вальтер Петцольд, теперь был шефом полиции. Они вскарабкались на склон горы и поглядели сверху на опустевший концентрационный лагерь, по-прежнему окруженный внушительной каменной оградой. Густаву интересно было увидеть место, откуда развернули освенцимский состав. Знай он, что Фриц провел там три месяца и едва не погиб, то смотрел бы на лагерь с совсем другими чувствами.

11 июля Густав впервые пересек «зеленую линию», перейдя из американской зоны в советскую. Русские, по его мнению, держались «очень обходительно по отношению к бывшим узникам концлагерей». Остаток июля и август он провел в Центральной Австрии и только в начале осени, снова оседлав свой велосипед, решился сделать последний бросок.

В погожий сентябрьский день Густав Кляйнман въехал в Вену. Он увидел разрушения, стволы зенитных орудий, возвышающиеся над живописными парками, и знакомые городские места. Кармелитермаркт никуда не делся, как и дома на Им Верд, и его старая мастерская на нижнем этаже одиннадцатого номера, хоть и занятая теперь другим владельцем. Он зашел в девятый дом, поднялся на второй этаж и постучал в дверь квартиры Олли. И она открыла ему – его самый преданный, самый верный друг, – посмотрела с невыразимым изумлением, а потом, придя в себя, радостно приветствовала на родной земле.

У него крутился на языке один-единственный вопрос, который практически тут же разрешился. Густав нашел человека, которого больше всего мечтал увидеть, живущего в одиночку в квартирке в том же доме. Свою гордость и отраду, своего любимого сынка. Густав схватил Фрица в объятия, и от радости оба они заплакали.

Они были дома и снова вместе.

Эпилог

Вена, июнь 1954

Американский солдат, стоя на берегу Дунайского канала, смотрел через него на Леопольдштадт. В парадной форме, с шевроном рядового первого класса на рукаве, он служил в Первой пехотной дивизии, войска которой первыми высадились на Омаха-Бич в «День Д». Сам он был слишком молод, чтобы участвовать тогда в сражении; в 1944 году этот солдат еще учился в школе. Теперь высокий и стройный мужчина воплощал идеальный образ американского военного. Его часть стояла в Баварии, и он воспользовался недельным отпуском, чтобы побывать в Вене, где когда-то родился.

Город выглядел одновременно знакомым и незнакомым: он возвращался к жизни, постепенно залечивая раны. Солдат подошел к советскому КПП и показал документы. Его пропустили, и он пошагал по мосту Аугартен, в тени Россауэр-Казерне, громадной казармы времен империи, где его родители поженились в 1917 году.

Многие знакомые здания были разрушены, некоторые стояли в лесах, все еще дожидаясь ремонта. Но Леопольдштадт по-прежнему оставался узнаваемым, таким же свежим в его памяти, как в тот день, когда он уезжал. Как же изменилась с тех пор его жизнь и как изменился он сам! После школы он поступил в колледж изучать фармакологию, а в 1953 году был призван в армию – рядовой Курт Кляйнман. И наконец вернулся назад.

Курт был теперь американцем в неменьшей степени, чем венцем. Его семья жила там – и не только Барнеты, ставшие ему настоящей родней, хоть и не по фамилии, но также и Эдит, которая поселилась в Коннектикуте.

После войны они с Рихардом еще три года оставались в Лондоне, но, наконец, решились навсегда покинуть мрачную, разоренную Англию. Палтенхофферы быстро приспособились к американской жизни. Когда они приехали, Питер и Джоан – восьми и шести лет соответственно – были английскими ребятишками с «оксфордским акцентом» (по выражению Нью-Бедфордской газеты), но это продлилось недолго. Всерьез намеренные вписаться в местное общество, Палтенхофферы сменили имя на Паттенов, а в этом году, пока Курт служил в армии в Европе, получили гражданство США[520].

Идя по Обере-Донауштрассе, а потом по Гроссе-Шиффгассе, Курт удивлялся тому, что прекрасно помнит дорогу: вот знакомый поворот направо, потом налево, и перед ним открывается Кармелитермаркт, по-прежнему с рядами прилавков, часовой башней в центре, лавочками и многоквартирными домами на Леопольдсгассе и Им Верд. Все в точности так же, как было когда-то.

Но хоть Курт и узнал родной город, сам он был в нем теперь чужаком. Отчужденность казалась почти осязаемой – он даже говорил теперь на другом языке.

Курт поднялся по ступенькам и постучался в дверь Ольгиной квартиры. Ему открыл его отец. Густав стал старше, с морщинами на щеках и сединой в волосах, но узкое его лицо по-прежнему озарялось знакомой улыбкой под тонкой щеточкой усов. Была там и Ольга собственной персоной, их чудесная, преданная Олли. Теперь она стала фрау Кляйнман, мачехой Курта.

В то лето он еще не раз их навещал. Сидя за кухонным столом, они вчетвером – Густав и Олли, Курт в своей непривычной военной форме и Фриц, – все говорили и не могли наговориться. Со временем Курт понял, что его немецкий утрачен безвозвратно: кое-как объясниться он мог, но для полноценной беседы этого не хватало.

Наверстать упущенное оказалось нелегко. Отец не хотел рассказывать о жизни в лагерях, да и отношения Курта с Фрицем сильно переменились. Выросший в Америке, Курт противился коммунистическим воззрениям брата. Фриц пришел к ним постепенно, под влиянием отцовского социализма и убеждений его лагерных кумиров, таких как Роберт Сиверт и Стефан Хейман. Жизнь простого рабочего в послевоенной Австрии, контролируемой Советами, укрепила его в этих идеалах. Существовала и разница в религии: никто из их семьи, кроме Курта, и раньше не придерживался религиозных правил, а Фриц вообще отказался от веры после Освенцима[521].