Читать книгу "Неизвестный Толстой. Тайная жизнь гения - Владимир Жданов"

Из дневника Софьи Андреевны: «Сегодня он мне говорил: «Я теперь на распутье: вперед (к смерти) хорошо и назад (к жизни) хорошо. Если и пройдет теперь, то только отсрочка». Потом он задумался и прибавил: «Еще многое есть и хотелось бы сказать людям». Когда дочь Маша принесла ему сегодня только что переписанную Н. Н. Ге статью Льва Николаевича последнюю, он обрадовался ей, как мать обрадовалась бы любимому ребенку, которого ей принесли к постели больной, и тотчас же попросил Н. Н. Ге вставить некоторые поправки, а меня попросил собрать внизу в его кабинете все черновые этой статьи, связать их и надписать: «черновые последней статьи», что я и сделала». «Вчера утром я привязываю ему на живот согревающий компресс, он вдруг пристально посмотрел на меня, заплакал и сказал: «Спасибо, Соня. Ты не думай, что я тебе не благодарен и не люблю тебя…» И голос его оборвался от слез, и я целовала его милые, столь знакомые мне руки и говорила ему, что мне счастье ходить за ним, что я чувствую всю свою виноватость перед ним, если не довольно дала ему счастья, чтоб он простил меня за то, чего не сумела ему дать, и мы оба, в слезах, обняли друг друга, и это было то, чего давно желала душа моя, – это было серьезное, глубокое признание наших близких отношений всей 39-летней жизни вместе… Все, что нарушало их временно, было какое-то внешнее наваждение и никогда не изменяло твердой, внутренней связи самой хорошей любви между нами».

Сам Толстой в июле писал брату Сергею Николаевичу и в дневнике: «Мне во время всей моей болезни было очень, очень хорошо. Одно смущало и смущает меня, что так ли это было бы, если бы за мной не было такого, облегчающего болезнь – боли, ухода. Если бы я лежал во вшах, на печи с тараканами, под крик детей, баб, и некому было бы подать напиться… У меня теперь чувство, как будто на последней станции от того места, куда я еду не без удовольствия, по крайней мере, наверное без неудовольствия. Нет лошадей, и надо дождаться, пока приедут обратные или выкормят. И на станции недурно, и я стараюсь с пользой и приятностью провести время. Кстати, отдохнешь, почистишься, и веселей будет ехать последний перегон».

«Болезнь была сплошной духовный праздник и усиленная духовность, и спокойствие при приближении к смерти, и выражение любви со всех сторон».

Эти записи сделаны в дни выздоровления. О счастливом исходе болезни Софья Андреевна уведомляет близких: Лев Николаевич «поправился лучше, чем можно это было ждать. Он опять пишет, гуляет, спит и ест хорошо и даже пополнел немного. Слава Богу! А все осталось какое-то болезненное чувство; никогда во всей жизни своей я так ясно не представила себе возможность, что его не будет». «Чуть-чуть не угасла всем нам дорогая жизнь. Но теперь, слава Богу, Лев Николаевич хорошо поправляется и опять работает. На осень доктора посылают нас в Крым, куда поедут с нами все три дочери. Тепло хорошо действует на Льва Николаевича, и четыре доктора советовали ему продлить действие тепла подольше».

Но еще до переезда в Крым, в конце августа, дружеские, сердечные отношения неожиданно осложнились. Марья Львовна, гостившая во время болезни Льва Николаевича в Ясной Поляне, сообщила однажды отцу, что ее очень беспокоит вопрос завещания и что она хочет просить его подписать выписку из дневника от 27 марта 1895 года, где Лев Николаевич, на случай смерти, изложил свои пожелания относительно похорон, рукописей и дальнейших изданий его сочинений. Выписка была сделана Марией Львовной.

По словам Н. Л. Оболенского, Лев Николаевич, узнав, что Софья Андреевна также включена в это завещание, «очень удивился, что написал это, хотел вычеркнуть ее и даже сказал Маше: «Ты, пожалуйста, скажи, чтобы отдать только Черткову» […]. В эти же дни он сильно заболел, так что дело отложилось. Когда он уже поправился, было это в августе или конце июля, Маша дала ему завещание, он перечел и сказал: «Пусть мама останется, а то, если я ее вычеркну, это ее обидит, а написано это было в хорошую минуту, пусть так и останется». И подписал, отдавши Маше на хранение. Никто, кроме нас трех, этого не знал. Но тут же как-то Илюша спросил, есть ли какое распоряжение отца на случай его смерти. Маша не сочла себя вправе скрывать и сказала, что есть и подписано, и хранится у нее.

Я даже помню, почему зашел разговор: Софья Андреевна хотела после смерти Льва Николаевича подавать прошение государю, чтобы похоронить его по церковному обряду, и когда мы возмутились и сказали – Таня, кажется, или кто-то, – что ведь у папа в дневнике есть распоряжение об этом, то Софья Андреевна сказала: «Ну, кто там будет копаться, искать». Вот вследствие этого-то Илюша и спросил. Мы его очень просили держать это втайне, но он неизвестно почему рассказал Софье Андреевне, что есть завещание у Маши. Нас тогда уже не было в Ясной, это было в конце августа. Тут разгорелось, говорят, Бог знает что… Про Софью Андреевну уже и говорить нечего. С ее стороны я объяснил это только опасением, что у нее пропадут доходы с сочинений».

Запись дневника не имела формального значения, но она морально связывала Софью Андреевну, и будучи превращенной теперь в самостоятельный документ, запись особенно подчеркивала различие во взглядах мужа и жены. Возможно, что предусмотрительный трезвый шаг третьего лица, расположенного к отцу, а не к матери, сделанный секретно как раз в те печальные и трогательные дни, когда Софья Андреевна вся отдавалась своей любви к мужу, была нераздельно с ним, больно поразил ее, обнажив рану, поставив точки над и. Вернулись прежняя возбужденность, старые упреки и обвинения. Конечно, Софья Андреевна была раздражена и тем, что нарушились ее затаенные мечты, но все же нельзя откинуть другой стороны вопроса – обиды старой верной жены, по-своему искренне любившей мужа, которой в лучшие минуты пришлось так резко столкнуться с враждебным ей течением.

Было очень тяжело. Лев Николаевич кратко сообщает Марии Львовне: «Спасибо, Машечка, за письмо. Мама его прочла, и я вижу, что ей стало неприятно, что ты ей не написала, и вообще она на тебя сердится, и, кроме того, кто-то ей рассказал, что ты дала мне подписать мое посмертное желание, и она сейчас пришла в ужасном раздражении об этом говорить. Так что я писал с тем, чтобы ты ей написала, а теперь думаю, что лучше не надо».

5 сентября Толстые выехали в Крым и поселились на южном берегу, в имении гр. С. В. Паниной.

В Гаспре Лев Николаевич прожил с семьей до 25 июня 1902 года. Всю осень здоровье было неустойчивым, часто возвращалось прежнее недомогание, а 25 января 1902 года Лев Николаевич опасно заболел воспалением легких. Близкие и родные пережили немало тревог, но духовная жизнь Толстого болезнью нарушена не была, физическая слабость его не угнетала, а уносила ввысь.

«Должно быть, конец этой жизни. И отлично». «Телесный я спорит с духовным, отвращаясь от смерти. Но мне очень хорошо». «Болезнь не мешает, а скорее способствует работе и внешней и внутренней».

Брату Сергею Николаевичу он телеграфирует: «Радостно быть на высоте готовности к смерти, с которой легко и спокойно переменить форму жизни. И мне не хочется расставаться с этим чувством, хотя доктора и говорят, что болезнь повернула к лучшему. Чувствую твою любовь и радуюсь ей».

«Всю телеграмму он продиктовал Марии Львовне и только сам подписал «Левочка», разволновался и заплакал. Эта форма его имени – «Левочка» – употреблялась в его семье и напоминала ему его детство».