Читать книгу "Великий раскол - Даниил Мордовцев"

– А богатства мои, золото и серебро и камни многоцветные?

– Сокрыты от всех… Иванушка и под пыткой не выдал тебя.

– Кому же открыл он?

– Мне, милая… Одна я, старая грешница, все знаю… Так вот нам на память о тебе хоть по прядочке волосочков твоих шелковых оставь, миленькая, чтоб было чем вспоминать тебя…

– Хоть всю косу мою возьмите! – страстно воскликнула молодая боярыня.

– Зачем всю косу? С косою ты должна предстать жениху твоему, Христу Богу…

– Матушка! Святая моя!

– С косою, с косою, дитятко… Эко коса у тебя!

И старая «наставница», распустив роскошную косу своей «послушницы», выбрала одну прядь и отрезала ее ножницами.

– Эко коса невиданная! – бормотала она, навертывая прядь на свой сухой палец. – Так-ту… А то вся бы сгорела, ни волосочка бы не осталось.

Морозова упала на колени, как бы на молитву.

– Благослови меня, матушка! Подкрепи меня!

– Не ноне подкрепа моя нужна тебе, милая, а после… там…

Старая «наставница» не договорила. Морозова глядела на нее заплаканными глазами и, казалось, не понимала, что ей говорили.

– Ну, прощай, дочушка моя любимая, – перекрестила ее старуха. – А ты вот что, слушай: когда возьмут тебя никониане на казнь, и поставят на сруб, и подожгут под тобой солому и дрова, тогда перекрестись истово и покажи народу руку с двумя перстами: тут и меня увидишь… Я тоже подыму руку… по руке меня и узнаешь… Сквозь огонь и дым увидишь меня… тогда я подкреплю тебя…

Где-то за монастырской стеной послышалась песня:

Как журушка по бережку похаживает,Шелковую травинушку пощипывает!..

XVI. Тишайший рыбу удит

Страдания за идею нравственно заразительны.

Чтобы понять этот, по-видимому, странный парадокс, следует обратиться к истории человечества. Историческая жизнь человечества представляет, если можно так выразиться, последовательный ряд нравственных эпидемий, сменяющих одна другую и часто осложняемых другими, более или менее сильными, более или менее повальными продолжительными эпидемиями духа общества. История отмечает нам несколько крупных проявлений нравственных эпидемий вроде эпидемии Крестовых походов, когда эта специальная зараза охватила даже детей. Были эпидемии монашеских и фанатических самоистязаний. В начале XVI века, после открытия Америки, – эпидемия открытия новых земель. Эпидемия самоубийств весьма часто чередуется в истории человечества с другими эпидемиями.

К таким же нравственным эпидемиям принадлежат эпидемии страданий за идею. Пострадал один, и за ним, как за Христом и апостолами, идут десятки, за десятками сотни, за сотнями тысячи.

Так было и в эпоху, к которой относится наше повествование. Страданиями думали устрашить других и, напротив, заражали незараженных, увлекали искать страданий. За Аввакумом шла Морозова, за Морозовою Урусова, Акинфеюшка, Иванушка, Анна Амосовна, Степанида Гневная. За этими последними – целые легионы.

Эпидемии страданий за веру порождаются преследованиями. Когда в царском дворце, на женской половине, в теремах, узнали о страданиях Морозовой с сестрою, так Алексею Михайловичу отбою не стало от своих сестер и дочерей: все жалели о страдалицах, плакали, приставали к царю, не давая ему проходу, и чуть не учинили женский теремной бунт. Первая взбунтовалась пятнадцатилетняя царевна Софьюшка, бросила учиться, закинула куда-то и «арифметикию», и «премудрости цветы», и всякие «верты», и географию с ее «перииками» и «антиками» и задумала идти в монастырь, постригаться… Одно только ее смущало: как же с лебедями быть, которые без нее соскучатся?.. Одним словом, царевна Софьюшка рвала и метала, и как ее отец ни умасливал, что возьмет с собою на «Навуходоносорово действо», она дулась теперь и твердила о монастыре.

Но больше всех досадила царю его старшая сестра, царевна Ирина Михайловна.

– Зачем, братец, не в лепоту творишь, – упрекала она царя, – зачем вдову бедную помыкаешь?

– Какую вдову, сестрица? – с неохотою отвечал царь.

– А Морозову. Достойно было бы познать службу Борисову и брата его Глеба.

Напоминание о Борисе Морозове, о дядьке и пестуне Тишайшего, особенно было огорчительно и досадливо.

– Добро, сестрица! Коли тягчишь о ней, тотчас готово ей у меня место, – с сердцем отвечал он.

Но, как бы то ни было, Морозову не решились жечь в срубе, что уже срубили на Болоте…

Видя, что вся Москва, и двор, и боярство, и чернь тайно и явно переходят на сторону заключенной боярыни, царь приказал увезти ее из Москвы и заключить в Новодевичий монастырь. Но это только подлило масла в огонь. Вся Москва поднялась на ноги, особенно женский пол: вельможные жены и вельможные дщери съезжались в монастырь смотреть на «мученицу» и «учиться у нее, како страдати». Открылись, таким образом, так сказать, «курсы науки страданий», и все валило в Новодевичий «учиться страдать и умирать». Москву постигла буквально эпидемия страданий.

И всем этим движением заправляла невидимая рука неуловимой матери Мелании и ее черных юных послушниц вроде Анисьюшки, Агафьюшки, Евдокеюшки и иных, проникавших всюду, во все семьи, и увлекавших за собой и старость, и молодость, стрельцов и тюремщиков… Стали искать страданий сами палачи…

Алексей Михайлович просто терялся, не зная, что предпринять. Даже купание в пруду стольников теперь не тешило его. Он ходил сам не свой, не веря никому, боясь своих советников и наушников.

Тогда, не говоря никому ни слова, он принимает новое решение: покориться народной воле… Но он не знал, что это уже было поздно: народное чувство было обижено в лице тех, кого он, народ, любил и кому верил.

Алексей Михайлович приказал позвать к себе не боярина и не духовного сановника, а человека из народа, стрелецкого голову Юрия Лутохина.

– Знаешь, Юрье, боярыню Морозову? – ласково спросил царь.

– Как-ста, ваше царское пресветлое величество, не знать боярыни Феодосьи Прокопьевны! – отвечал Юрий, шибко тряхнув волосами.

– А как ты, Юрье, о ней думаешь? – косвенно допытывался царь.

– Не многим-ста знать, ваше царское пресветлое величество, – был ответ и новая встряска волос.

– Я спрашиваю: право ее-су дело или неправое? – настаивал царь.

– Не наше-ста это дело, ваше царское пресветлое величество, – наладил стрелец.

– Как не ваше-су?

– Не нашево-ста ума, ваше царское пресветлое величество.

Царем овладело нетерпение… «Эко чурбан!.. Хоть кол на голове теши, не скажет…»

– Да ты-то что о ней мыслишь? – уже раздраженно спросил царь.

«Чурбан», которому думать не полагалось, и тут нашелся.

– Как поволит твое царское пресветлое величество, так я и мышлю, – отвечал он.