Читать книгу "Не все мы умрем - Елена Гордеева"

Народный артист (еще СССР) не таясь плакал. Мокрухтин обещал ему деньги на спектакль. Теперь надежды рухнули.

Один знаменитый певец, зная, что ему предстоит перепеть при погребении самого Шаляпина, делал: гм! гм! — прочищая горло. Ушел Мокрухтин, финансировавший выход его нового диска, придут другие на его место, и сотрудничество продолжится, надо только хорошо спеть.

А выдающийся кинорежиссер современности оправдывал свое присутствие тем, что он якобы тщательно изучает мизансцену для воплощения ее в своем следующем эпическом произведении, не забывая при этом иногда креститься. Ему Мокрухтин ничего не обещал, но кинорежиссер считал, что должен держать руку на пульсе времени.

Их жены демонстрировали наряды: кто от Юдашкина, кто от Славы Зайцева, отдельные, особо знаменитые, от Сен-Лорана. Лица их были занавешены черными вуалями.

Можно сказать, отпеванием Мокрухтин остался доволен. Ему и батюшка понравился, и братва не подкачала, и образованные явились, теперь бы только не уронили его, когда будут нести к могиле.

Потусторонним взором он окинул склоненные головы в черных костюмах, когда плыл мимо них к выходу. В лицо ему ударил солнечный свет, и душа его зажмурилась.

И вдруг на паперти Мокрухтин увидел человека, который стрелял в его труп. Если Евгению Юрьевну он уже где-то понимал и даже отдавал должное ее смелости — молодец девка, отомстила мне! — то этого он вспомнить никак не мог: что он ему сделал? Где их пути пересеклись? Высокий жилистый мужик, по виду какой-то бомж, волосы светлые, стоят торчком, — не помнил он такого, хоть убей!

Мокрухтину хотелось спросить у Лехи Кривого, который шел сбоку от гроба, знает ли он его, но никак не получалось. Мокрухтин подлетит к нему, губы вытянет прямо к уху:

— Кривой, а Кривой! Слышь? Это я, Мокрый. Кто этот мужик, не знаешь?

А Кривой идет себе за гробом как ни в чем не бывало. Ничего не слышит. Оглох, что ли?

Мокрухтин ко второму другу.

— Толян! Ты меня слышишь? — кричит он, как ему кажется, на все кладбище. Покойники все из могил аж повылезли, стоят, шатаются; совсем старые, чтоб не упасть, за памятники держатся; даже тот Илья, что грибов объелся, из земли высунулся, — а Толяну хоть бы хны, ничего не видит, ничего не слышит. А ведь сколько с ним баб поимели, ведь это он с Толяном и Лехой тогда этой девке по голове бутылкой дал. Слава тебе господи, хоть поиметь ее не успели, а то вон Авдеев-то тоже летает рядом. Она его, бедного, надвое разрубила: один Авдеев в психушке сидит, а другой Авдеев по кладбищу летает. Ишь какие виражи выписывает!

— Ах ты боже ж ты мой! Как же я раньше-то не догадался! Толян-то с Лехой живые еще, эта девка их уконтрапупит! — И душа Мокрухтина закачалась над гробом, как дым над костром.

Процессия шла по центральной аллее. Нищие стояли по обе стороны ее, как почетный караул, но не с ружьями, а с вытянутыми для милостыни руками. Мокрухтин их помнил в лицо почти всех. И они его помнили! Как же, бывало, приедет на кладбище, всех одарит. Одному даже долларовую бумажку дал, когда у охранников мелочи не хватило.

А эти лица совсем родные: Антипкин и Неумывайкин тоже пришли проститься. Стоят с протянутыми руками. Мокрухтин привычно подлетел к ним, вынул из кармана две сотни и хочет вложить в их ладони, как он делал у себя во дворе, но тот свет с этим светом не соприкасаются; деньги девальвировались; вложил их в ладошку, а те ничего не видят.

«А вот и моя могилка», — радостно подумал он. Перед могилкой стояла его мать, открыв объятия блудному сыну. При жизни-то он не очень ее жаловал, а померла — сразу нужна стала.

Гроб поставили на холмик земли рядом с могилой. Мокрухтин озирался в поисках незнакомца, который в него стрелял. Но того уже не было. Усопший быстро, на бреющем полете, облетел все кладбище и вот что заметил: какие-то люди, под пиджаками у них автоматы, стоят тут и там в отдалении, прячась за памятниками.

Мокрухтин и при жизни был далеко не глуп, а теперь, сбросив бренное тело, просветлел настолько, что схватывал ситуацию на лету.

— Соколов! Соколов! Соколов! Соколов! — тревожно закричал он вместе с галками и воронами, кружась над толпой.

Соколова он высмотрел сверху в чугунной беседке неподалеку от собственной могилы Соколова. Тот переговаривался по рации со своими людьми.

Траурный митинг начался. Вперед выступил знаменитый писатель, который все собирался описать жизненный путь Мокрухтина и под этим предлогом часто занимал у него деньги. Писатель не раз объяснял ему, что Мокрухтин ни в чем не виноват, виновато общество, социальные условия, которые сделали Мокрухтина таким. Человек есть продукт среды. Мокрухтину эта мысль очень нравилась, он и сам так считал. Кто же после такого елея на душу денег не даст?

— Дамы и господа! — сказал писатель плачущим голосом. — Мы провожаем в последний путь удивительного человека. Он один воплотил в себе всю сложность, всю противоречивость нашей эпохи. Как говорил Маркс, эпоха Возрождения требовала гигантов и породила гигантов. Он не умещается в этом гробу, — показал писатель на тело Мокрухтина, — он гораздо шире, он всеобъемлющ, он в душе каждого из нас. Мы все, как гоголевский Башмачкин, вышли из его шинели.

Мокрухтин, свесив ножки, сидел на плече у писателя, подперев ладонью щеку, и плакал: какого человека хоронят!

Известный кинорежиссер наклонился к известному киноартисту и с иронией сказал:

— Странно, что хоронят здесь, а не у Кремлевской стены.

Киноартист надул щеки, чтобы не прыснуть, и сдержался.

Мокрухтин это усек и подумал: «Ничего в душе святого нет!»

— Придет время, — закончил свою речь знаменитый писатель, — и все встанет на свои места.

Писатель быстро оглядел образованную публику: все ли поняли, что он хотел этим сказать? Наученный долгой советской цензурой, писатель давно научился показывать властям кукиш в кармане, теперь приходилось показывать его уголовникам. Уголовники все равно ничего не поняли, а образованные закивали, как взнузданные лошади, бряцая сбруей.

Но и Мокрухтин понял! Бренное тело не мешало думать. Он тут же слетел с плеча предателя, бросив крылатую фразу:

— Сколько волка ни корми, все равно он в лес смотрит.

Фраза улетела и не вернулась.

На холмик взобрался не менее знаменитый, уголовный авторитет Кривой Леха, преемник Мокрухтина. Того, кто выбил Лехе глаз, давно рыбы съели.

— Мокрый, ты слышишь — мы рыдаем! — рубанул он. — Мы все здесь! А кто не пришел, — заскрежетал он зубами, — мы с ними разберемся! Нет, ты понял? — обратился он к открытому гробу. — Все! Я сказал! — сказал он и слез с холмика.

Эмоциональная речь знаменитого авторитета произвела на публику неизгладимое впечатление. Особенно испугался батюшка, что-то опять зашептал, кадилом замахал, чуть по носу Мокрухтину не заехал. Потом все смолкло.