Читать книгу "Ногти - Михаил Елизаров"

И вдруг — наследство, точно из девятнадцатого века, упало с книжной полки каким-нибудь Бальзаком или Мопассаном, выпорхнуло из переводного романа, шурша страницами. Бабка Тамара умерла.

Наследство. Для меня это звучало библейским словом «царство». За все муки, слезы, «заячьи лапы», за состарившиеся мечты.

И провинция, расщедрившись, вернула последний долг. В двадцать восемь лет я совершил тот поступок, ради которого еще стоило оставаться в родном городе. Сбылась мечта, изводившая меня когда-то ночами — плюнул в рожу школьной учительницы по алгебре.

Фаина Львовна, грузная, крикливая сволочь, пятнадцать лет назад изводила меня на уроках бранью и тупыми придирками. Говорили, что у нее слабый позвоночник. Она сама это с грохотом сообщала, когда плыла мимо столов, расшвыривая венозными ногами-тумбами наши, стоящие на полу, портфели. Седая, очкастая, красномордая, усатая, клокочущая злобой. Три островка в классе: курчавые арифмометры Ахмансон, Цейтлин, Вертицкая — только их огибала ее сокрушающая ярость.

В тишине контрольной работы Фаина Львовна нависала надо мной и неожиданно орала: «Списываешь, дрянь!»

Она выворачивала фиолетовые сальные губы в накипи слюны. Смердела табачным перегаром, скалила желтые клыки с черной коркой окисленного никотина. Красная рука, присыпанная мелом, как лепрой, вырывала из-под моего локтя тетрадь в надежде найти под ней шпаргалку, и криво ухмылялись арифмометры…

Я мечтал подкараулить мразь промозглым черным вечером и столкнуть в канаву. Не смог. Много лет спустя мне снились алгебраические кошмары.

И вот я встретил ее на улице, ползущую слизкую тонну, седую, в роговых очках — она почти не изменилась.

Все сжалось у меня внутри: «Фаина Львовна, вы помните меня?»

Ее близорукие вылупленные глаза вперились в меня сквозь мутные линзы. И я плюнул. Собрал всю свою желчь, всю слюну и харкнул ей в рожу, как яд, как кислоту.

Этим завершающим плевком край родной исчерпал себя.

Переехал. Конечно, дороговизна пришибла и бесконечные пространства, по которым некуда идти. Одинокий, без знакомств. Потыкался на кафедре МГУ да уполз восвояси. Даже не самого труда испугался, а безнадежных поисков его. Не обнаружилось во мне ни азарта, ни деловой алчности, свойственных бойким выходцам из захолустья.

Кирпичный чехол «волги» был давно, за копейки, продан бабкой сразу после смерти деда, и машина дряхлела приживалкой у какого-то дедушкиного знакомого. Прекрасная старая «волга» в отличном состоянии, черная с никелевой каймой — настоящий раритет.

Я по газете продал ее. Довольно выгодно. Потом настал черед дачи.

Тогда же в последний раз я видел мать с отцом. Они нагрянули, как татары, за родительской десятиной — сказали, на ремонт. Пришлось отдать.

Мне вдруг открылось, что никогда я не хотел быть покорителем столиц и сердец. Школьные и институтские годы, путая слова, подменяя смыслы, я молил судьбу о жизни скромного рантье. И, казалось, вымолил.

У меня было все. Три комнаты. Из окна по вечерам — огни далекого МИДа. Покрытый лаковой слюдой паркет — в шерстяных носках можно скользить, как на катке. Обои с чуть облетевшим золотым тиснением. Ореховая мебель. Гедеэровская спальня. Стенка под вишню. Складной диван, прячущий внутренности с оранжевой обивкой. Зеленое кресло-кровать. Чешский хрусталь. Люстры из лжебриллиантовых колье. Два сервиза «Мадонна». Телевизор «Sony», черный валун, из тех, что делали на века, — шик пятнадцатилетней давности. Видеомагнитофон «Электроника», переживший новокупленный «Samsung». Добротный двухкассетник «Маяк». Проигрыватель «Бега» для винила. Старый «Аккорд» для пластинок на семьдесят восемь оборотов. Стиральная машина «Малютка» — пластиковый таз и крышка-центрифуга, вторая стиралка, похожая на жестяную бочку, не работала. На кухне часы с кукушкой. Вечные холодильник «Днепр», ревущий и стонущий, в переводных картинках, и пылесос «Спутник», похожий на тот круглый агрегат, который сорок лет назад запускали в космос. Единственное, что пришлось докупить, это ноутбук «Toshiba» и две колонки для него.

Как лживая цыганка, гадал я себе счастливое бытье. Подвернется случай, куплю за проданную дачу квартиру, буду сдавать, а если что, из бабкиных хором в садовых пределах Кольца съеду на далекую «Бабушкинскую», но снова с полными карманами, и доживу безбедно, сыто до глубокой старости.

Раз в неделю я доставал из тайника деньги. Шел в обменку, причем никогда в одну и ту же два раза подряд, чтоб не примелькаться, — вон сколько возле обменок ворья шастает.

Через несколько месяцев я начал разбираться с моими вещевыми и духовными претензиями. Выяснил, что мне нужно и в каком количестве. Без чего обхожусь. Я узнал свои тарифы на уединенное гастрономическое безумство, развнедельный столик в недорогом ресторанчике, первый ярус в Большом театре и просто на непредвиденное.

Все было учтено в этом бюджете. Он виделся достойным и убедительным, не требовал работы, ну, может, самую малость. Главное — соблюдать расходы.

Я сросся с ним и не помышлял о другом бюджете.

Так ткался денежный вершок, которого как раз хватало на нагант.

* * *

Осенило! Из пальцев выпал карандаш. Нижняя губа дрогнула предчувствием слезы. Лжепрода́вец!

Как же я раньше не догадывался, что имел дело с подставным наемником? Боже мой, он даже не сказал мне на прощание пресловутое: «Если что, ты меня не знаешь», — или: «Забудь сюда дорогу». Ничего не сказал.

Так выяснялась вся правда огнестрельного товара.

Понятно, откуда взялся «Макаров» и ТТ. Это была немудреная задача. Я вспомнил, как повторно ходил искать прода́вца. Никто не открыл. Отчаявшись, ждал во дворе. Знакомая старуха в синем и скромном, прямо из песни, фронтовом платке, та самая, что весело отказала мне в прода́вце, выгуливала звонкого старика. Орденоносная грудка его блестела, как у зеркального карпа.

Они кружили по двору цирковым парадом, перекликались своими одинаково молодыми голосами. Их обоюдная забота не носила отпечатка супружества. Все решила сумка, надетая старухой через плечо. Отсутствие на сумке красного креста снимало прилагательные намеки о сестре медицинской. В итоге оставалась просто сестра.

Старик держался подпоясано и бодро, в нем виделась военная закалка и выправка — не просто слабый ветеранец в нафталине, а самый настоящий старичок боевичок. Разговаривая, он громко командовал каждым словом.

Вот так и подтвердилась версия о бабкиной телефонной любви. Все сходилось: армия, сестра, мальчишеский голос.

Я горько подивился миру, в тесноте и обиде которого живу. Впрочем, было закономерным, что у бабки имелся посмертный сообщник.

У проклятого старика, конечно же, оставались с войны пистолеты. Так лжепрода́вца снабдили минимальным ассортиментом! В заготовленном исходе никто не сомневался. Хитрая раскладка цен не оставляла мне выбора. Спектакль поставили в квартире у старика и его сестры, впоследствии необходимой, чтобы отвадить меня от дома.