Читать книгу "Лжегерои русского флота - Владимир Шигин"

Читая это письмо, понимаешь, что бывшая жена (официально они так и не были разведены) Шмидта стремится спасти своего бывшего мужа путём признания его умалишённым. Это имело свой смысл, ибо в уголовном уложении от 1903 года имелась статья № 39 «О болезненном расстройстве душевной деятельности». Статьи №№ 353–356 обязывали освидетельствовать подсудимого в закрытом заседании, «через врачебного инспектора и двух врачей». В случае признания подсудимого невменяемым, дело его прекращалось.

По свидетельству очевидцев, Шмидт, ознакомившись с письмом Доменики Гавриловны, якобы в гневе выкрикнул:

— Жену презираю, и она не имеет никаких прав на общественную поддержку, так как не брезговала даже доносами на мою политическую неблагонадёжность!

Несмотря на непроходящий интерес к Шмидту, до сегодняшнего дня никаких доносов жены на Шмидта никто так и не обнаружил. Да и были ли они на самом деле? Полуграмотная женщина, думается, не слишком-то разбиралась в политических течениях того времени, если только планы «друзей» мужа не носили слишком уж радикального характера. Тогда суть дела могла понять даже Доменика, а, поняв, не на шутку испугаться за будущее своё и своего сына. Если такие доносы всё же имели место на самом деле, значит, Шмидт ещё до 1903 года был очень тесно связан с некими революционными кругами в Одессе. С какими? Да с теми, кто его впоследствии и использовал!

Нам известна и строчка из письма Шмидта сестре Анне, написанного в период судебного процесса: «Я решительно протестую против признания меня больным!»

Небезынтересен доклад премьер-министра С. Витте Николаю Второму о психической ненормальности Шмидта, написанный в ходе судебного разбирательства: «Мне со всех сторон заявляют, что лейтенант Шмидт, приговорённый к смертной казни, психически больной человек, и что его преступные действия объясняются только его болезнью… Все заявления мне делаются с просьбой доложить обо всём вашему императорскому величеству…» На письме резолюция Николая Второго: «У меня нет ни малейшего сомнения в том, что если бы Шмидт был душевнобольным, то это было бы установлено судебной экспертизой». Поразительное свидетельство! Оказывается, царь вовсе не желал крови, а вполне допускал, что Шмидта надо освидетельствовать по медицинской части! Ещё более удивительно то, что никакой психической экспертизы произведено не было. Ни один из психиатров не согласился ехать в Очаков для освидетельствования Шмидта. Почему? Скорее всего потому, что за дело создания мифа о герое взялись эсеры, а с их боевиками шутки в то время, как известно, были плохи. Живой Шмидт был одесскому комитету теперь не только не нужен, а даже опасен. Зная психическое состояние Шмидта, от него можно было ожидать чего угодно. Шмидт своё дело сделал и теперь должен был уйти. Кроме того, уничтожив Шмидта руками властей, в дальнейшем можно было сколько угодно и как угодно эксплуатировать жертвенный подвиг «красного лейтенанта», что, как известно, и было сделано. Удивительно, но живой Шмидт теперь был не нужен никому, ни друзьям, ни врагам. Однако Пётр Шмидт всё-таки добился того, о чём мечтал всю свою жизнь, — о нём заговорил весь мир!

Из воспоминаний защитника Шмидта А. Александрова, члена партии эсеров: «…Начались будни процесса… Настроение повысилось лишь в тот момент, когда Врублевский (один из адвокатов Шмидта, поляк из Вильны) потребовал экспертизы. Такая постановка вопроса сильно взволновала Шмидта. Шмидт больше всего боялся, чтобы власти не обратили дело в акт неуравновешенного неврастеника, и он протестовал против экспертизы. Не помню, где-то я читал, что будто бы я поддерживал требование экспертизы. Я категорически это отрицаю, наоборот, в этом вопросе я резко расходился с Врублевским и считал его постановку защиты искусственной и недопустимой. Во всяком случае, без санкции Шмидта, человека во всех отношениях нормального, нельзя было ставить защиту на рельсы невменяемости Шмидта. Когда Шмидт услышал, что ставится вопрос об освидетельствовании его умственных способностей, он так взволновался, что пришлось сделать перерыв заседания».

Судьба «красного лейтенанта» Шмидта удивительным образом совпадает с судьбой главного героя кровавого воскресенья 9 января 1905 года в Петербурге, «красного попа» Гапона. Оба известны как весьма психопатические личности, оба спровоцировали людей на пролитие крови, оба первыми сбежали с места событий. Гапону в последнем, впрочем, повезло больше — его не поймала охранка. Казнённого героя из Гапона не получилось, а потому эсеры вскоре попросту потихоньку повесили его на заброшенной даче. Гапон был им уже не нужен, он своё дело сделал. Шмидту же просто-напросто сбежать не удалось. Согласитесь, но сценарий январских событий в Петербурге по своей сути как две капли воды похож на сценарий событий в ноябре того же года в Севастополе! Случайно ли это?

14 февраля 1906 года, после окончания допроса свидетелей, Шмидт произнёс свою первую речь, суть которой свелась к тому, что закон должен вытекать из народной морали, что он не принадлежит ни к одной партии. Он не посягал ни на чью жизнь, и его мировоззрение согласуется с мировоззрением всего русского стомиллионного населения. Имена десяти восставших судов не забудутся и навсегда останутся в летописи народа. Чтобы оставаться верным присяге, приходится нарушать законы. Стомиллионный народ русский не видит в его деяниях преступлений.

Затем была речь обвинителя, полковника Ронжина. Согласно 109-й статье — «вооружённое восстание», и по 100-й статье — «попытка к насильственному ниспровержению существующего строя», он требовал для Шмидта смертной казни через повешение.

С 16 февраля в суде произносили речи защитники. Зарудный доказал, что 15 ноября в Севастополе был стихийный матросский бунт — отголосок всероссийской смуты, и чтобы прекратить его, требовалось лишь одна уступка — созыв Учредительного собрания, о чём Шмидт и уведомил телеграммой Государя Императора. И поэтому он виновен только в том, что обратился не по команде (?), т.е. проступок был дисциплинарным. Далее Зарудный доказал, что «вооружённого восстания» не было, так как «Очаков» не сделал ни одного выстрела, и оружие по приказу Шмидта не применялось.

Защитник Александров в своей речи рассказывал о личности, героизме, идеализме и самоотверженности Шмидта, имя которого уже три месяца окружено в глазах русского народа легендарным ореолом, и что сейчас по всей стране молятся о сохранении ему жизни.

Защитник Врублевский в своей напыщенной речи указал, что Россия никогда не забудет и никогда не простит казни Шмидта, совесть народная не примет этой казни. «Остановитесь, пока не поздно! Не делайте безумного и непоправимого шага. Властно приказываю вам, судьи: не смейте убивать!»

Адвокаты Балавинский и Винберг защищали матросов и доказывали, что нельзя выделять подсудимых из общей массы матросов — ни один из них не был митинговым оратором и на митингах ни разу не выступал. Кондуктора Частника командиром выбрала команда «Очакова», так как он был любим матросами, а это не является преступлением. Антоненко обвиняется за слова «оружия не сдавать», но так якобы кричали многие матросы. Александр Гладков пользовался уважением и доверием команды, поэтому его и послали делегатом в мятежные казармы. Он подчинялся решению остальных матросов и его нельзя считать виновным.