Читать книгу "Осквернитель - Павел Корнев"

Вместо этого я выложил перед собой часы и принялся безостановочно следить за часовой стрелкой. Густав Сирлин тоже не был расположен к застольным беседам, он молча пил вино, и только Хмурый не сидел без дела. Головорез постоянно отлучался со двора, то спускаясь в катакомбы, то обходя разбросанных по округе наблюдателей.

Дозорный с крыши соседнего дома прислал весточку в половине шестого.

– Шпики разъезжаются, – сообщил присланный им чумазый парнишка.

Я отпустил его и повернулся к Густаву:

– Что с экзорцистом?

– На месте, – отозвался чернокнижник, мрачный, будто сама смерть.

– Откуда такой похоронный тон? – усмехнулся я, продолжая виноградина за виноградиной обдирать кисть.

– Не нравится мне здесь, – в очередной раз заявил Густав. – Не стоит лезть в это пропащее место. Я даже отсюда чувствую, как оттуда веет Тьмой.

– Переживу как-нибудь.

– Не уверен.

– Вот и поговорили, – усмехнулся я и спросил вернувшегося из подвала Хмурого: – Долго еще?

– Не меньше часа.

Но где час, там и два, поэтому в катакомбы мы спустились только поздним вечером. Знакомой дорогой пробрались в комнатушку и полюбовались на проем в потолке с полностью спиленными прутьями.

– Сделал! – с законной гордостью заявил жулик, из покрасневших глаз которого ручьем текли слезы.

Я выудил из кошеля пять крон, сунул ему и приказал:

– Поднимаетесь во двор, берете вино и дуете куда-нибудь за город отмечать юбилей его величества. Об этом – молчок, если не хотите на дыбе очутиться.

– Мы ж с пониманием, мастер! Никому ни словечка, – уверили меня парни и поспешили на выход.

Густав глянул на отверстие в потолке и без особой надежды спросил:

– Так понимаю, тебя не переубедить?

– Нет.

– Твоя жизнь, – пожал плечами чернокнижник, содрал заранее расшатанную крышку с одного из бочонков, но высыпать его содержимое на пол не стал. – Будет больно, – предупредил он меня.

– Переживу.

Я хрустнул костяшками пальцев, покрутил головой, разминая шею, и поднялся на приставленную к стене лестницу. Ухватился за край каменной кладки, подтянулся и не без труда протиснулся в узкий проем. Прополз, уже начал подниматься с колен и неожиданно вновь очутился на полу.

Ноги отнялись, тело враз утратило всякую чувствительность, накатил лютый холод. Никакой Тьмы, никакого призрачного огня – перед глазами просто стало белым-бело. Кругом раскинулась белая-белая-белая гладь. И на ее бесцветно-белом фоне скользили столь же бесцветно-белые фигуры.

Но нет, не фигуры – души. Души замученных здесь людей.

Они прильнули, и боль лютым холодом затопила сознание, а перед глазами, сливаясь в единое целое, замелькали жуткие видения пыток и смертоубийств.

Обывателя отголоски чужих предсмертных страданий неминуемо свели бы с ума, обывателя – да, но не меня. Слишком много смертей видел, слишком многих отправил в Бездну сам.

Не проняло.

Боль – иное. Когда тебя рвут на куски судороги, не имеет никакого значения, насколько зачерствела твоя душа. Плоть слаба, и только Святым было дано совладать со своей смертной природой и отрешиться от земных страданий.

Я Святым не был. Но и обычным человеком не был тоже.

И потому, тихонько подвывая, пополз по холодному полу прочь от вмурованных в пол железных колец, черневших на стенах потеков крови и заполонивших комнату безнадеги, страданий и Тьмы.

У двери пыточной стало легче. Все же с болью я был знаком не понаслышке, боль – вечный спутник моей профессии: не только ты режешь глотки другим, зачастую режут тебя. Без лишней спешки, со вкусом, давая прочувствовать каждый миг. А уж когда в заполоненную Скверной душу врезается яростная молитва праведника, – и вовсе начинаешь завидовать мертвым.

Навалившись на дверь, я неожиданно легко распахнул ее и вывалился в коридор. Там сплюнул кровавую слюну, облизнул прокушенную губу и уселся на каменном полу, ожидая, пока окончательно прояснится сознание.

А как немного пришел в себя, первым делом достал нож.

Знакомая тяжесть рукояти придала уверенности, я поднялся на ноги и заковылял на поиски Берты. Или все же Марка?

Какое-то время меня занимала мысль, кого жажду отыскать в первую очередь, а когда окончательно запутался в собственных чувствах, заставил себя успокоиться и просто двигаться вперед.

Как получится, так получится.

Потому как если начистоту, то больше всего хотелось просто унести отсюда ноги. Превращенная в тюрьму скотобойня так и сочилась Тьмой, и не той чистой – Извечной, а грязной, вперемешку с миазмами смерти и людскими страданиями, отчасти даже рукотворной.

Насколько сумел, я отрешился от заполонившей тюрьму атмосферы безнадеги и сразу уловил некий отблеск, смутное светлое пятно. Скорее даже не светлое, а просто серое, но на фоне угрюмого мрака оно сверкало ничуть не хуже начищенного медяка.

Это душа живого человека – тут сомнений быть не могло, но чья именно? Кто сумел противиться тлетворному воздействию Тьмы?

Марк?! Марк!

Недаром Густав столь уверенно говорил о его присутствии в здании…

Я расплылся в злорадной улыбке, тихонько подступил к углу, выглянул – никого, одни только двери камер.

Как выяснилось немного позже, камер пустых, но это никакой роли не играло. Протокол во всех тюрьмах един: где казематы, там и вертухаи. Надзиратель должен пребывать на рабочем месте, и точка.

Подкравшись к выходу из коридора, я приник к стене и осторожно заглянул в дверь. Охранник обнаружился там, где ему и полагалось быть, – на входе. Нисколько не опасаясь внеурочной проверки, он откинулся на спинку стула и тихонько посапывал себе под нос.

Я стянул тяжелые ботинки и, ступая на цыпочках по холодному полу, прошмыгнул в нишу надзирателя. Встал у него за спиной, левой ладонью зажал приоткрытый рот и резко, со всего маху, саданул в висок рукоятью ножа. Соня дернулся, судорожно забился у меня в руках, но уже следующий удар проломил хрупкую кость, и караульный затих.

Позволив мертвецу сползти на пол, я стянул с него форменную тужурку, а со штанами возиться не стал и лишь сдернул с ремня связку ключей. После обулся и, нацепив на голову серое кепи, опустил пониже козырек.

Привычка – великое дело, когда изо дня в день вокруг тебя одни лишь сослуживцы, любой человек в форме не вызывает подозрений ровно до тех пор, пока не вглядишься ему в лицо. Но, пока вглядишься, уже и нож в сердце получишь.

Отперев дверь, я ступил на стертые ступени каменной лестницы и прислушался. В ушах зазвенело от тишины, на ходу застегивая медные пуговицы узковатой в плечах тужурки, я поднялся из подвала, присел на корточки перед дверью и приник к замочной скважине.