Читать книгу "Мальчик с саблей - Иван Наумов"

«Перед вами – чистые сердца и детские умы, – говорили Вы. – То страшное и злое, к чему туземцы имеют несомненную привычку, – лишь дань укладу предков. Дайте каждому Слово по силам его, не противопоставляйте Учение тому ущербному представлению о мироздании, которое сложилось в их замкнутых общинах за тысячелетия дикого существования. Познав Истину, они постепенно сами избавятся от предрассудков, сковывающих их умы и сердца».

Сегодня я дерзну переспросить, Монсеньор, имели ли Вы тогда в виду, хотя бы и подсознательно, печальный опыт капитана Иностранного легиона Жоакина Апату, своими варварскими и бесчеловечными действиями спровоцировавшего в том числе и трагическую гибель моего предшественника дона Гомеша? Гибель – ибо иным словом я не могу назвать самоубийство, совершенное от стыда за содеянное другим человеком.

И чем объяснить тот покров тайны, что скрывал долгие годы обстоятельства произошедшего на Анъяре? Понятно желание перевернуть печальную страницу истории нашей епархии, но сегодня, после всего случившегося с моим прихожанином и, не побоюсь этого слова, учеником – Саоаном Кьонгом, погибшим в Перу около полугода назад, некоторые почти забытые вопросы вновь требуют прямого и развернутого ответа».

Дон Паулу отложил перо, не в силах перейти к пересказу обстоятельств смерти Саоана. Поэтому решил просто приложить к своему письму другое, полученное неделей раньше от капеллана тюремного храма в небольшом городке в пригородах Лимы.

Малообразованный, но скромный и работящий капеллан подробно описал последние дни заключенного Конга, умиравшего почти две недели. Никто не мог помочь ему, потому что не было врача, способного оперировать пробитое сердце. Простое, но несущее большие осложнения слово «чудо» пожаром разлетелось по тюрьме.

Когда Конг приходил в себя, что случалось четырежды, он заговаривал с больными, лежавшими на соседних койках. Капеллан всячески старался избегать термина «проповедовал», но выглядело это именно так. Слова умирающего туземца передавались из камеры в камеру, обрастая толкованиями, звуча светлым эхом в затхлых коридорах тюрьмы.

«Я чувствую, что в этих обрывистых и спонтанных, но все-таки правильных изречениях, – писал капеллан, – никак не противоречащих догматам нашей веры, кроется, тем не менее, какой-то иной смысл. Будто немой силится что-то объяснить. Это послание исходит от дикого существа, рожденного в язычестве, но принявшего крещение и всеми силами наставляющего на путь истинный окружающих его людей. Тем страшнее ощущать, сколь древнее и изощренное знание проглядывает не вопреки, но сквозь незыблемые основы истинной веры».

Конг попросил исповеди. Именно тогда капеллан узнал о пастве Анъяра. Заключенный назвал дона Паулу своим духовным наставником и просил сообщить ему, дословно, что «кэнхэ Анъяра завершается не так, как хотелось бы».

Далее капеллан писал:

«Он умер у меня на руках, спокойно и с благодарностью Господу на устах. Будто остановились часы, замерло сломанное сердце Сана. И на тюрьму опустилась тишина. Днями позже я исповедовал многих заключенных, и все как один обращались ко мне с единственным вопросом: правда ли, что нас покинул Святой Конг».

Дон Паулу снова взял перо, макнул в чернильницу и продолжил:

«Моя вера пошатнулась, дон Филипе. Случившемуся на Анъяре сыщется подобие лишь в анналах Конкисты. В одну ночь мы, пусть и чужими руками, стерли с лица Земли целую цивилизацию.

Я по-прежнему здесь, на Анъяре и с анъярами, но в расколотой скорлупе не осталось ядра. Эти люди послушно крестятся и восхваляют деяния Господни, но при этом уверены, что обречены. Еще они считают меня колдуном. Просят у меня не лекарств, а лечения, не прогнозов погоды, а спокойного моря, не советов по земледелию, а хорошего урожая.

Мой погибший ученик был их последней соломинкой – и она истлела в далекой перуанской тюрьме. Мне нечего дать этим людям, и я прошу Вас…»

* * *

Еще несколько лет прокрутились пестрой кинолентой.

Узкоглазые парни на русских танках гнали к Сеулу остатки американской армии, бородатый вояка перекрасил буржуазную Гавану в красный цвет, арабы и евреи перешли от слов к делу не без помощи старших братьев с обеих сторон. В этой чехарде даже самое сильное землетрясение в истории человечества промелькнуло почти незамеченным – слишком уж далеко от Центра Мира. Большей части европейцев не было дела ни до Чили, ни, тем более, до коралловых рифов где-то в Океании. А пропавший остров – атоллом больше, атоллом меньше…

За десять тысяч километров от мели, раньше называвшейся островом Анъяр, в престижной психиатрической клинике молодой врач по имени Эрнесто размышлял над историей болезни своего самого сложного пациента.

Жоакин Апату, бывший военный, прошедший несколько войн и заварушек, в один прекрасный день решил, что он мертв. Это событие так опечалило пожилого полковника, что он попытался отрезать себе голову кухонным ножом.

Родственники щедро платили клинике за целость и сохранность полковничьей головы. Эрнесто пытался разговорить пациента, вывести на откровенность, найти в его прошлом отправную точку, послужившую началом помешательства, но старик озлоблялся, вопил с пеной у рта про какие-то двадцать тысяч душ, и лечение снова сводилось к уколам успокоительного и смирительной рубашке.

На столе в палате Апату стояла выцветшая фотография, датированная сорок шестым годом. На ней молодой Жоакин в форме французского легионера жизнерадостно щерился в объектив. Слева от него застыл жилистый и невысокий пожилой священник, справа – рослый круглоплечий старик-абориген.

* * *

Паулу Мориньу, сухопарый загорелый мужчина средних лет, с залитого солнцем двора шагнул в полутьму хижины. За его спиной простирался бесконечный сияющий Океан. В отлив можно бродить по упругим ребристым рисункам из черного и бронзового песка, каждый раз новым, и вспоминать.

С тех пор как три года назад Паулу навсегда снял сутану и вернулся во Французскую Полинезию, он так и не нашел себе достойного занятия, которое отвлекло бы от бесконечных и губительных размышлений.

Португалия включилась во всемирную туристическую гонку. Бесплодный клочок земли в Фару, доставшийся еще деду от его прадеда, внезапно стал источником дохода и гарантией безбедного существования – при более чем скромных запросах аскетичного падре Анъяра. Бывшего священника исчезнувшего острова.

…В ту ночь, когда зарево, полыхавшее в пепельном небе Анъяра, вдруг погасло за несколько минут, дон Паулу сидел на корме своего неуклюжего катерка. Махат Льена, сломавшая ключицу и почти три дня пытавшаяся лечить себя травами, пока не упала в беспамятстве прямо на мессе, лежала в куче брезента, уже мокрого насквозь, и то стонала, закрыв глаза, то молча вглядывалась в огненные сполохи за спиной священника.

В вибрацию мотора вплеталась судорожная дрожь океана. Короткие, косые, пьяные волны накатывали то справа, то слева. Никто из туземцев не согласился выйти на воду во время извержения, как ни упрашивал, ни грозил, ни уговаривал их мечущийся по дворам священник. Они прятались от океана, но чуть позже Океан сам пришел за ними, когда расколовшийся вулкан ломтями опустился в пучину.