Читать книгу "Огненные времена - Джинн Калогридис"

– Богородица Дево, радуйся, Благодатная Марие, – закричал он ей не с покорностью грешника, а с восторгом верующего. – Господь с Тобою! Благословенна Ты…

Ветер недовольно завыл и яростным вихрем пронесся по аллее. Пламя вспыхнуло сильнее и поднялось вверх, с жадным аппетитом пожирая и щепу, и хворост.

С ветром пришел и дождь. Холодная капля обожгла щеку Люка.

Но капли были слишком редкими, и ветер, насквозь пронизывающий тело Люка таким холодом, что у него застучали зубы, перекинул огонь с дров на льняную рубашку Сибилль, и та быстро загорелась. Оранжевые языки пламени побежали по подолу рубашки, оставляя за собой черные хлопья пепла.

Для того чтобы ее ужасное самопожертвование во имя расы не оказалось напрасным, Люк изо всех сил старался как можно дольше сохранять в себе жизненную силу. Но это ему не удалось: вздохнув, он закрыл глаза и опустился щекой на землю.

– Слушай меня, враг! – потребовала Сибилль голосом, который был гораздо громче ее собственного, и Люк заставил себя вновь поднять на нее глаза.

Лицо Сибилль было неистовым и необыкновенным, и ее потусторонний взор был устремлен на нечто гораздо более великое, чем аллея или каменные стены тюрьмы.

Кретьен стоял уже у самого огня. Он тоже смотрел на нее завороженно и не замечал ничего вокруг. На его лице были написаны злорадство, голод, алчность. Люк понял, что он ждет того мгновения, когда сможет поглотить самую могущественную из душ и сам станет могущественнейшим из живущих.

Она повернула лицо к кардиналу и с силой выкрикнула:

– Ты думаешь, что победил, Доменико! Но это и есть магия: победа осталась за нами!

А потом она взглянула на Люка, и ее голос дрогнул не столько от боли, сколько от страстной любви, божественной любви, идущей прямо от ее к сердца к его сердцу:

– Люк де ля Роза, вспомни!

И он вспомнил.

Вот Эдуар говорит: «Пей!»

Вот он сосет грудь матери… Блаженство, радость…

И вдруг Беатрис кидает его на землю, дико кривит рот, воет, и материнская любовь в ее глазах сменяется диким, хищным выражением…

Девочка на краю телеги вскрикивает, едва увидев его.

Голос врага, слабый шепот: «Как ты погубил свою мать, так ты погубишь и ее…»

Все эти годы он лгал себе, убедив себя в том, что больше всего на свете боится того, что его мать умрет сумасшедшей. Но на самом деле боялся он за Сибилль, всегда боялся за Сибилль. Он всегда знал – разве нет? – что ему суждено ускорить ее гибель. И вот это случилось. Теперь она должна умереть из-за него, из-за его неспособности взглянуть в глаза правде. Он отказался встретиться лицом к лицу со своим страхом, когда Эдуар дал ему питье. Он отказался вспомнить тот ужасный момент, когда враг впервые захватил контроль над его сознанием, показав ему самое невыносимое зрелище, тот самый страшный образ, с которым с таким трудом смогла совладать Сибилль: его собственный образ Мишеля, инквизитора. Инквизитора, чьи показания принесут смерть его возлюбленной.

«Прости меня! – взмолился он про себя, потому что был уже слишком слаб, чтобы произносить эти слова вслух. – Прости меня, ибо я больше не он, а только Люк».

И с предельной ясностью, которую дает человеку неминуемая смерть, он понял, что перед ним два пути: либо он сохранит свой страх и умрет прежде своей возлюбленной и тем самым предаст расу и обречет Си-билль на бессмысленную жертву, либо он полностью покорится.

И он покорился.

И на него тут же снизошла благодать, наполнив все его существо радостью, которой он не испытывал уже много лет, с тех самых пор, как Жакоб положил руки ему на плечи. Забыв о своей смертельной ране, Люк резко приподнялся на локтях и громко рассмеялся.

Единение. Сияние. Благодать.

И он вспомнил все. Отец, мать, Нана – все они стали реальными людьми в его сознании и сердце, и он почувствовал огромную любовь и тоску по каждому из них. Люк громко зарыдал, не от горя, а от радости, потому что с возвращением памяти пришло и понимание того, что Сибилль всегда знала, что должна будет пойти на смерть ради его инициации, и что она добровольно сдалась Кретьену для того, чтобы это случилось. В сердце его не было теперь ни страха, ни скорби, ни мрака – лишь бесконечная любовь и понимание.

И тут раздался повелительный голос – звучавший не сквозь него, а вместе с ним, как если бы они были единым целым, звучавший со всей той страстью и убеждением, которыми было наполнено его сердце:

– Слушайте меня! Взгляните на лицо той, которую вы убиваете. Вы видите на нем не отражение огня, а божественное сияние, сияние Самой Пресвятой Матери! Бросьте оружие и падите перед ней на колени, ибо вы находитесь в присутствии настоящей святой.

Неожиданно Люк заметил, что стоит спиной к костру и лицом к стражникам, а все четверо стражников действительно побросали мечи и благоговейно пали ниц. Стоять остались лишь Тома и Кретьен. На лице Тома сияло выражение триумфа. А вот черты Кретьена были искажены мстительной ненавистью. Вдруг он выхватил из-под плаща кинжал и бросился на Люка.

Люк не сдвинулся с места и не повел бровью: он лишь развел руки, приветствуя его. Кретьен набросился на человека, еще недавно бывшего его сыном, и, рыча от ярости, вонзил в его грудь кинжал – раз, другой, третий…

Но на этот раз лезвие кинжала не оставило ни малейшей царапины, и Кретьен, рыдая, упал на колени. Люк спокойно отвернулся от него и бесстрашно вступил в костер. Улыбаясь – наверное, такой же ласковой улыбкой, какая сияла на устах Сибилль в тот миг, когда она прикоснулась к его рассеченному сердцу, – он наклонился к ее ногам и без всякого труда разомкнул раскаленные докрасна кандалы. Кожей он чувствовал жар, но отказывался принимать его.

Она упала, и он поднял ее на руки. Взгляд ее был затуманен. Кожа на ногах и руках была черной как уголь, а в некоторых местах сошла, обнажив нижний, кроваво-красной слой. Бедное лицо ее было покрыто волдырями, и его невозможно было узнать. Золотая печать Соломона на ее сердце наполовину расплавилась.

Случайная капля дождя попала на амулет и мгновенно испарилась. Но Люк не заплакал. Он вынес ее из огня, испытывая не скорбь, а блаженство, такое глубокое, что в это вечное мгновение для него не существовало ни зла, ни врага, ни времени, разлуки или ожидания, а существовали лишь он сам и его возлюбленная.

И тогда медленно, постепенно золото под его ладонями остыло и приобрело прежнюю форму, волдыри исчезли, обугленная кожа снова стала розовой, целой и невредимой.

И, видя все это, он смеялся.

Пошел дождь, сначала редкими каплями, а потом все сильнее и сильнее… и его возлюбленная взяла его за руки и села. И она тоже смеялась, и ее прекрасные волосы блестели сквозь дымку пара, поднимающегося от шипящих остатков затухшего костра.

И тогда, насквозь промокшие, они встали и, прижавшись друг к другу губами, обнялись в темноте – на какое-то мгновение, на какой-то миг, навсегда…