Читать книгу "Новая Россия в постели - Эдуард Тополь"

Тут прилетает Савельев и кричит: «Ты понимаешь, что творишь? Если ты родишь, карьера Мартина накрылась! Ты что? Ты хочешь его привязать таким способом? Ты хочешь таким образом его около себя оставить? Ты падаешь в моих глазах! Немедленно аборт!»

А мне аборт еще нельзя делать, нужно подождать две недели. И вот я сижу и жду. Каждый час закрываюсь в туалете, меня рвет. Мартин говорит: выйди, гостям нужно в туалет. И берет с меня слово: мол, я никому об этом ни гу-гу. Я говорю: «Мартин, мне плохо, мне нужно с кем-то говорить об этом. Иначе я просто свихнусь. Ведь это единственное, что меня сейчас занимает». А он: «Ты болеешь. Ты не беременна, это пройдет, это насморк». Я кричу: «Нет! Это не насморк! Это беременность, это ребенок!» В общем, это было две недели кошмара. Потом он сказал: «Я не поеду с тобой в больницу, мне нельзя себя компрометировать, я руководитель гуманитарной миссии». Затем я просыпаюсь утром и вижу: первый раз в нашей жизни он оставил мне деньги на столе. И записку: «Как хочешь, но ты должна поехать сегодня и сделать все, что нужно».

Я поехала. А там полно народу и все парами. Кто-то приехал, чтобы спасти ребенка, у кого-то какие-то сложности. А я вдруг чувствую, что отключаюсь — у меня взяли кучу анализов, на мне моя белая рубашка вся в крови. И я — одна. Если я не ревела и не отключилась, то только потому, что наблюдала. Одна парочка — жена истерично кидается на мужа: вот, из-за тебя уже второй раз! А он говорит: «Я тебе перстень купил? Купил. Все, молчи». Или эти женщины, бьющиеся в истерике. А я сижу очень скромненько, глазками хлопаю. И когда женщины уходили на анализы, их мужья меня клеили. Ощущение было крутое. Я там занималась психотерапией, даже семьи мирила и таким образом кайфовала. Потому что мне пришлось быть там очень долго — врачи никак не могли решиться делать мне аборт и замучили меня анализами. Я туда приезжала к утру, уезжала вечером. Мартин давал мне деньги на такси, а я ездила на метро и на разницу покупала соки себе и другим женщинам. То есть конечно, я могла взять у него деньги и на соки, и на такси, но я не просила! Я не умею врать, ну такая я дура. Допустим, что-то стоит 200 долларов и 2 цента. Я скажу: Мартин, это стоит 200 долларов и 2 цента. И он мне давал ровно 200 долларов и 2 цента. Он никогда больше, чем положено, не даст. У нас даже было время, когда я просто писала ему счета: колбаса, допустим, стоит 2 тысячи, мясо — 5 тысяч, и так далее. Сначала меня это бесило, но потом я поняла, что у них это в крови, что он так воспитан: чистить зубы после еды, дважды в день менять рубашку, трусы и носки, принимать душ, пользоваться дезодорантами, записывать свои расходы. Это не жадность, это воспитанная расчетливость. Впрочем, может быть, тут я перегибаю, ведь я его любила, да и сейчас люблю… Я просыпалась утром и говорила: «Мартин, сегодня мне будут делать анализ крови, это стоит 70 тысяч». И он мне давал семьдесят тысяч плюс двадцать тысяч на такси. И все. И я из-за своей дурацкой гордости целый день жила на банке сока. А там такие крутые врачи, разговаривают сплошным матом: «Твою мать! Ты что делаешь? Ты будешь когда-нибудь жрать? Ты посмотри на себя, у тебя дистрофия плода!» Я говорю: я не могу кушать, меня тошнит. А он: «Мне насрать, что тебя тошнит! Или иди поешь, или пошла отсюда вон вообще!» И так — в каждом кабинете. Помню, я там сижу, и заходит девочка, ей 12 лет. И у нее уже третий месяц беременности, пора делать аборт. Ей говорят: в пятницу утром. А она: «Ой, я не могу в пятницу, у меня математика!» Я чуть не ревела: ей назначают аборт, а мне нет. Врачи говорят: «Тебе нельзя делать аборт, ты так слаба, что тебе нужно ложиться в больницу и ребенка оставлять». Я говорю: я не могу его оставлять. Тогда, говорят, двухнедельный курс каких-то уколов, будешь приезжать сюда, как на работу. Я однажды спросила: «Мартин, ты не мог бы пойти со мной? Я боюсь ехать одна, мне там бывает очень плохо». А он: я работаю, я не могу. И я увидела, что не могу на него рассчитывать. И вдруг поняла, что я безумно сильная. И с тех пор — все, как отрубило! Я там ни разу не заплакала. Я жалела врачей, которые на меня орали. Я там всех полюбила. Я входила, вся улыбающаяся. Я угощала соками этих несчастных женщин. Потому что в день анализов есть нельзя, а пить хоть что-то надо. И я там стала уже как вахтер: «Вам на УЗИ, это сюда. Вам на кровь — это туда».

Однажды я проснулась в шесть утра и чувствую: мне плохо, мне плохо, мне плохо. Я говорю: «Мартин, если мне будет так плохо, нужно вызвать „скорую“. Он говорит: ну, хорошо. Повернулся на другой бок и уснул. Я ушла в ванную комнату, мне стало плохо, я падаю, бьюсь обо что-то, и у меня происходит выкидыш. Меня все поздравили, и через две недели я ушла от Мартина, сняла себе комнату.

Но это еще не конец истории о первой беременности. Настоящий финал придумала Людка. Она мою беременность отыграла на своем мальчике. Она сказала, что ребенок был от него, и на целый год забила Витюшу от любых измен. Этот юный мальчик приезжал ко мне в слезах, клялся, что больше никогда в жизни! Я была еще слабая, худая — он на меня не мог смотреть, у него руки дрожали. А Людка его силком привозила, развивала в нем комплекс вины. Я говорю: «Люд, это же не от него, зачем тебе?» Она говорит: «Алена, если ты скажешь ему, что не от него, я тебя убью! Он теперь у меня вот здесь. Он мне предложение сделал!» Я говорю: «Зачем тебе такая семья?» Она: «Ты кайфа не понимаешь. Он теперь не рыпнется от меня никуда!» И права оказалась, они до сих пор вместе.

Последняя ночь

Я слабею, Николай Николаевич. Вы видели фильм «Титаник»? Там девушка замерзает в ледяной воде и сиплым голосом шепчет что-то своему возлюбленному. Я себя чувствую точно так же. Мне холодно, хотя за окном лето и медсестра накрыла меня тремя одеялами. Доживу ли я до утра? Доскажу ли свою историю? Впрочем, мне уже все равно. Мне все стало не важно, незначимо. Только странно, что вас нет. Вчера вы прибегали каждые два часа, а сегодня… Сестра сказала, что вы помчались в институт иммунологии. Что там разрабатывают какие-то новые лекарства, которые пока пробуют только на крысах. Что ж, ради вас я готова стать даже крысой, только что это за лекарство и дадут ли вам его среди ночи? И сколько людей нужно вытащить из постели, чтобы добраться до ампулы с этим не то ядом, не то эликсиром? А даже если вы доберетесь, какую дозу нужно всадить такой крысе, как я?

У меня нет никакой возможности помочь вам, Николай Николаевич. Кроме одной — дождаться вас. Черт побери, будет несправедливо, если вы примчитесь с этим лекарством, а тут мой холодный труп. Я не имею права вас так подвести. Что ж, попробуем удержаться на последнем кусочке моей жизни, как та девушка в ледяном океане держалась на крошечной деревянной двери от каюты в «Титанике».

На чем я вчера остановилась? Помню: я ушла от Мартина. Я была подавлена и ужасно слаба после выкидыша, у меня не было сил даже пройти до конца курс лечения. Хотя по своим последствиям выкидыш для женщины опаснее, чем аборт, после него нужно серьезно лечиться. Но мне тогда было все равно. Я целыми днями лежала, поджав колени, на койке в комнате, которую я сняла. Я зажималась в уголочек, укрывалась пледом и ревела. Я не знаю, на что это было похоже. Это были страдания даже не душевного плана, а физического. Я сидела и смотрела на телефон — позвонит мне Мартин или не позвонит? А когда я выбегала в туалет, или за хлебом, или куда-то еще, я думала: Господи, а вдруг он сейчас позвонит, а меня нет. У меня просто мания началась, что он звонит, а меня нет. Или что я сплю и не слышу. Я загадывала: если он позвонит и позовет меня обратно, я больше ни с кем, кроме него, спать не буду. Но я не могла сказать ему об этом. Ведь если мужчины признаются мне в слабостях к моей особе, я начинаю их жалеть, и у меня возникает брезгливость, как к неполноценному. Что ж ты передо мной так расстилаешься? Да я об тебя еще сильнее буду ноги вытирать! И мне казалось, что Мартин не звонит годами, и я сама набирала его телефон и говорила: «Мартин, ты так долго не звонишь!» Он говорит: «Как долго? Вчера звонил». А меня трясло от того, что же я ляпаю и все не так делаю. Я поняла, что не могу от этого избавиться, что есть только один путь к избавлению — уехать из Москвы навсегда. И я уехала, сказав друзьям, что никогда не вернусь.