Читать книгу "Дети Лавкрафта - Эллен Датлоу"

Словно бы люди, обреченные на смерть давным-давно, опровергая все природные законы, все это время цеплялись за жизнь.

Я просто не мог сказать, что это за трупы могли бы быть.

– Нет, – произнесла Джинни. Только это, ничего больше. – Нет. Нет. Нет.

Если бы кто-то (Отто Барнсли, возможно) уверял меня, что когда-то они были людьми, все шахтеры, я бы сказал: о'кей. Это мне понятно. Но тогда что же? Что же с ними случилось? Что случилось с их черепами, со сплющенными черепными куполами? Отчего челюсти их, казалось, выдавались вперед, причем как верхние, так и нижние? Почему сейчас зубы их походили на клинья из слоновой кости, и почему конечности у них короче? Что сделало их грудные клетки сдавленными на вид, сплющенными, словно бы больше не предназначались для людей, передвигающихся пешком, а каких-то ползающих?

Никогда в жизни не подумал бы я, что для людей, отринутых от мира, голодная смерть и обезвоживание в темноте могли бы быть чем-то милосердным.

Я взял Джинни за руку: надо было завершить начатое нами.

И когда мы заметили его в следующей галерее, даже с расстояния многих ярдов у меня не было сомнений: это должен быть Дрю, – потому что возвышение вдоль грубой стены было таким маленьким-маленьким. Всего один, затерянный в непреходящей тьме, закутанный в грязную одежду, которую я уже и не чаял снова увидеть. Как он любил эту голубую фланелевую рубашку.

Мой мальчик. О, мой прекрасный мальчик.

Джинни побежала к нему, как способны только матери, срывая с лица маску, не обращая внимания на то, что та, болтаясь на трубке, била ей по ногам. Каска ее застучала по земле, луч света прошелся колесом, когда она упала рядом с ним. Прикоснуться к нему, обнять, как способна только мать.

Я тоже снял маску. Куда ты – туда и я.

Только вот отец во мне поотстал, да простит меня бог, потому как меня ужаснуло то, что мне предстояло увидеть, а потом повергло в ужас то, что там оказалось.

Дрю был не просто бледен: кожу его покрывала бледность, уже напрочь отрешенная от мира солнца. Свет наших ламп причинял ему боль, заставлял отшатываться и корчиться, но даже и эти его движения выглядели неуклюжими. Что творилось внутри, когда размягчались кости и теряли эластичность связки? Вот это. Это происходило. Вот этот набитый мешок преобразующейся кожи и костей силился сесть и выпрямить спину. Он различал голоса рядом с собой, плачущие и пытающиеся его утешить, но у него никак не получалось произнести хоть что-то в ответ. Мы здесь, твердили мы ему. Мы здесь. Он хрипел, хныкал, издавал звуки, не похожие ни на что, слышанное мною от живой души. И куда подевалась усмешка, улыбка, от какой, помнится, в комнатах светлее делалось? Пропала – вместе с большей частью зубов и половиной его некогда буйной шевелюры.

Я уселся с другого его бока, так чтобы мы с Джинни видели друг друга, как садились, когда он, еще кроха, бывал прикован к постели. Ветрянка. Свинка. Лихорадки и простуды. Ему всегда становилось лучше. А мы всегда боялись, что он не поправится. Безо всяких причин, просто так всегда волнуешься, когда дети маленькие. И от этого страха до конца не отделаться никогда, даже тогда, когда они вырастают такими крепкими, что кажутся бессмертными.

И, насколько я понимал, таким он и стал сейчас. Трупы неподалеку были тому свидетельством. Не случись катастрофы, он мог бы прожить вечность. Просто уже не в том виде, в каком я узнавал бы хоть что-то, вышедшее из меня.

Он бы не захотел этого. Не мог бы захотеть. Нам нельзя было предоставить его этому. Только не нашего Дрю. И не Кэйти заодно, потому как часть ее оказалась бы заточенной здесь, с ним, в безвременной тьме.

Джинни трогала его с куда большей охотой, чем я. Гладила его по щекам, пока он не сумел глаза открыть. Приближалась к нему лицом, давая ему понять, как сильно она любит его. Нашлась у нее улыбка, какую, я бы решил, она там, на земле, оставила. Она отерла слезы и у себя, и у него, размазав грязь по щекам у обоих. Она касалась губами его липкого лба и так нежно держала его за ладонь, ведь казалось, что одним пожатием можно было переломать в ней все кости.

Такого позора я не знал никогда, ведь я только на то и был способен, что положить руку на его впалую грудь, почувствовать его слабое, учащенное дыхание, побороть своего рода отвращение, которое только что не рвало самое ткань любви, что представлялась тебе нерушимой.

И она понимала. Джинни понимала. Она поняла все, что тогда как раз и имело смысл.

– Ты чего не уходишь? – произнесла она через какое-то время. – Возвращайся к тоннелю. Тебе надо уйти. – А когда я стал возражать, прошептала: – Не хочу, чтоб ты оставался здесь при этом.

Еще немного я полежал, свернувшись в клубок и содрогаясь, на полу рядом с сыном, так же, как и она. Глаза у меня были закрыты. Осталось одно лишь присутствие, невыразимый дух того, кого ты любишь и кого никогда по ошибке не примешь за кого-то другого. И это был Дрю. Мой мальчик. Мой прекрасный мальчик. Только уходящий, пропадающий в чем-то другом.

Потом я поцеловал его и оставил их вместе. На столько, сколько времени займет у Джинни проделать то, что, как мы оба знали, я сделать не смог бы.

Будет время поломать наши головы надо всем позже: таково было обещание. Сейчас же мне только и оставалось, что не дать мозгам расколоться надвое.

Я сел на краю черного озера, поверхность которого была недвижима, как лист вулканического стекла. Были места неглубокие, однако непременно должны были быть и глубины, постепенно нисходящие по склону или внезапно проваливающиеся в холодную бездну. Тот дайвер, что обследовал дно наклонного ствола, это и обнаружил, пусть и не смог проложить в воде путь.

А вот Дрю сумел. Две стороны соединялись, и Дрю отыскал, где. Выброшенный из машины вниз, он пролетел до самой воды на дне и вместо того, чтобы карабкаться обратно вверх по стволу к дневному свету, он выплыл здесь. Разбитый, сбитый с толку, в темноте, безо всякого баллона с воздухом, он случайно проделал то, чего не смог обученный дайвер?

Я не мог всему этому поверить.

Но смог бы поверить тому, что его вынес кто-то. Кто уже знал этот путь.

Еще до самого потопа уцелевшие от завала в шахте были живы здесь, под землей. Не спрашивайте, как им это удалось, пока не спрашивайте, просто примите то, что я говорю с уверенностью. Выжившие были. Я видел тела. Тела и кости, о которых кто-то позаботился. Стало быть, был хотя бы один человек, кто выжил и в потопе.

Боже правый. Только представьте. Похороненные заживо. Девять десятилетий заброшенности, предательства, мутации. Не могу представить себе ничего более одинокого, чем остаться единственным выжившим после того, как твой мир кромешной тьмы затопило и последние из твоих товарищей по заключению утонули. Если остается хотя бы искра человечности, то на что угодно пойдешь, лишь бы больше не быть в одиночестве.

Такой дар, похоже, у Дрю был.

Там, в галерее, Джинни пела ему колыбельную, которую я не слышал уже восемнадцать лет. Акустически песня звучала так, словно бы то была церковь, а не гробница.