Читать книгу "Мифология. Бессмертные истории о богах и героях - Эдит Гамильтон"

Однажды Сократ, великий афинский мыслитель, живший через сотни, а может быть, тысячи лет после того, как были сложены ранние мифы, отправился прогуляться с молодым учеником, которого звали Федр. В ходе неспешной беседы Федр полюбопытствовал:

— А не здесь ли где-то, с Илиса, Борей, по преданию, похитил Орифию?[318]

— Да, по преданию, — ответил Сократ.

— Не отсюда ли? Речка в этом месте такая славная, чистая, прозрачная, что здесь на берегу как раз и резвиться девушкам.

— Нет, то место ниже по реке на два-три стадия там есть и жертвенник Борею.

– Сократ, ты веришь в истинность этого сказания?

— Мудрым свойственно сомневаться, — изрек Сократ. — И если я тоже выражу сомнение, в этом не будет ничего странного.

Эта беседа состоялась в конце V в. до н. э., когда древние легенды уже не владели умами, как прежде, и начинали восприниматься иначе.

Крeуса и Ион

Креуса, третья сестра Прокриды и Орифии, тоже не избегла тяжелых страданий. Однажды, еще совсем юной, едва простившись с порой отрочества, она рвала крокусы на утесе рядом с глубокой пещерой. Набрав полный подол золотистых цветов, царевна уже собиралась возвращаться домой, как вдруг оказалась в крепких объятиях мужчины, возникшего словно из ниоткуда — как будто до того он оставался невидимым, а теперь явил себя. Он был божественно красив, но Креуса этого не замечала, охваченная паническим ужасом. Напрасно кричала она и звала мать, никто не пришел ей на помощь. Похитителем девушки был сам Аполлон. Он унес ее в темную пещеру.

Бог или не бог, она ненавидела его всей душой, особенно когда подошел срок родов, а отец ребенка не давал о себе знать и не оказывал ей никакой поддержки. Рассказать родителям о том, что случилось, она не осмелилась. Как свидетельствует множество мифов, виновной всегда считалась девушка, даже если ею насильно овладел небожитель, которому она не имела сил сопротивляться. Если бы Креуса призналась, ее могли бы убить.

Когда пришла пора разрешиться от бремени, Креуса в полном одиночестве удалилась в ту самую пещеру и родила сына. Там же она оставила его умирать. Однако чуть погодя, измучившись неизвестностью, Креуса вернулась посмотреть на него. Пещера была пуста, но нигде никаких следов крови, а значит, вряд ли новорожденного загрызли дикие звери. Самое странное, что пропали и вещи, в которые она его завернула, — покрывало для головы и плащ, сотканные ее собственными руками. Креуса заподозрила с ужасом, что ребенка унес прямо вместе с ними какой-нибудь орел или гриф в своих цепких когтях. Другого объяснения она найти не могла.

Через некоторое время Креусу выдали замуж. Царь Эрехтей предложил руку дочери своему иноземному союзнику в благодарность за военную помощь. Этот человек, которого звали Ксуф, был, безусловно, эллином, но родом не из Афин и даже не из Аттики, поэтому считался чужаком и ничего хорошего от него не ждали — настолько, что отсутствие у них с Креусой детей совершенно не расстраивало афинян. В отличие от самого Ксуфа. Он отчаянно, гораздо сильнее, чем сама Креуса, хотел сына. И тогда супруги отправились к дельфийскому оракулу, «утешенью всегдашнему смертных»[319], узнать у бога, есть ли у них надежда обзавестись наследником.

Креуса, оставив мужа в городе с кем-то из жрецов, пошла в святилище одна. В притворе она увидела прекрасного отрока в ризе, который кропил священный двор водой из золотого сосуда и славил бога мелодичным гимном. Он обменялся с царственной красавицей приветливым взглядом, и у них завязалась беседа. Мальчик сказал, что во всем ее облике заметно благородство и благосклонность к ней судьбы. «Благосклонность? — воскликнула Креуса с горечью. — Как бы не так! Скажи лучше, немилость, которая отравляет мою жизнь». В этих словах выразились вся ее печаль, весь давний ужас и боль, все душевные муки и вся тяжесть тайны, которую она носила в себе столько лет. Однако, увидев замешательство в глазах мальчика, Креуса взяла себя в руки и спросила, кто он и откуда у него эта несвойственная юности истовость, пусть и подобающая служителю святая святых всей Эллады. Мальчик ответил, что его зовут Ион, но, откуда он родом, ему самому неизвестно. Аполлонова жрица и прорицательница, пифия, нашла его еще младенцем на ступенях храма и заботливо воспитала, как любящая мать. Он счастливо рос при храме, с радостью выполнял здесь разную работу и гордился служением богам, а не людям.

Удовлетворив любопытство незнакомки, мальчик отважился спросить о том, что занимало его самого. Почему глаза ее красны от слез? Нечасто увидишь в Дельфах заплаканного паломника, обычно все ликуют при посещении чистейшего святилища бога истины, Аполлона.

— Аполлон! — содрогнулась Креуса. — Нет! К нему я не приближусь.

Видя, что юный служитель смотрит на нее с изумлением и упреком, царица призналась: в Дельфы она прибыла с тайным замыслом. Муж хочет узнать, родится ли у него сын, ей же необходимо узнать судьбу ребенка… Креуса замялась, потом заговорила, комкая слова:

— …моей подруги, несчастной, которую обесчестил твой святейший бог истины. Новорожденного, зачатого ею от этого насильника, она бросила, и, скорее всего, младенец погиб. Это было много лет назад. Но бедняжка мучается неведением, ей нужно точно знать: если ребенок умер, то как. И вот я здесь, чтобы за нее задать вопрос Аполлону.

Ион, ужаснувшись страшному обвинению в адрес своего бога и владыки, принялся горячо разубеждать Креусу:

— Не может такого быть! Над ней надругался какой-нибудь смертный, а она от стыда перекладывает вину на бога.

— Нет, — убежденно возразила Креуса. — Это был Аполлон.

Ион помолчал.

— Даже если это правда, — проговорил он наконец, качая головой, — зря ты пришла сюда. Бессмысленно обличать бога у его же алтаря.

Креуса почувствовала, как ее решимость слабеет и тает от слов этого необычного мальчика.

— Хорошо, не буду. Сделаю, как ты говоришь.

В душе Креусы теснились странные чувства, непонятные ей самой. Но тут вошел Ксуф. На его лице сияла торжествующая радость. Он протянул руки к Иону, однако тот отступил назад, всем своим строгим видом выражая протест. Однако Ксуф все же стиснул мальчика в объятиях, к огромному неудовольствию последнего.