Читать книгу "Зимнее серебро - Наоми Новик"

Кровь сошла с синего платья. Я вытащила его, мокрое, из корыта, а корыто опять понесла на балкон выплеснуть воду. И в этот раз на балконе оказалось не холодно. В лицо мне повеяло теплым воздухом, свежей зеленью и запахом сырой земли — запахом весны, который я успела позабыть, так давно я его не вдыхала. Я так и стояла на балконе с корытом, полным кровавой воды, и не могла надышаться, и не замечала, что руки у меня уже трясутся: тяжко так долго держать полное корыто. Я кое-как взгромоздила его на перила, опрокинула вниз и вернулась в спальню. Моя девочка, храбрая моя девочка, это она сотворила. Она пришла вся в крови, но привела за собой весну. И главное, что сама она вернулась, она вернулась, и, по мне, это важнее весны, да и вообще всего на свете.

Я скребла синее платье, покуда не отстирала последние кровавые следы. Конечно, я аккуратно это делала, да и рубины оказались пришиты на совесть, ни один не отошел. Я повесила платье на кресло и выставила на балкон сушиться. Отдам его Пальмире, она и не заподозрит, что на подоле были пятна. Когда я развернулась к покоям, Ирина уже проснулась: стояла возле кресла, завернувшись в простыню. Волосы разлились вокруг нее словно озеро, они уже почти просохли. За окном светало, вставало солнце, и Ирина шагнула босиком на балкон. Я хотела было урезонить ее: мол, простудишься душенька, но придержала язык и сама подвинула кресло, чтобы она могла выйти к перилам. Я встала рядышком и обняла ее, согревая тонкое тело. Где-то вдалеке звери и птицы гомонили на все лады; этот писк, щебет и галдеж делался все ближе, ближе и наконец окутал нас; белки тенями заметались в саду по веткам, а солнце коснулось листвы, нежных, только рожденных листочков. Ирина, и я, и счастливое птичье племя — все мы смотрели, как солнышко взбирается на небосклон и сияет не над снежными равнинами, а над зелеными полями.

Я погладила ее по голове и ласково шепнула:

— Все хорошо, Иринушка, все хорошо.

— Магрета, — сказала она, — а он, то есть Мирнатиус, всегда был такой красивый? Даже в детстве?

— Да, всегда, — покивала я. Я без раздумий ответила: ведь я все помнила. — Всегда. Не дитя, а загляденье, даже в колыбельке. Мы были у него на крестинах. Глазки что драгоценности! Твой батюшка подумывал, не взять ли его на воспитание: у матушки твоей детей пока не было, и он рассчитывал уломать царя — в герцогском доме мальчику все лучше, чем в семье, где и так много сыновей. Но твоя матушка не смогла взять дитя на руки. Она стояла как каменная и даже рук поднять не могла. Нянюшка пыталась ей всунуть младенца — да куда там. Ох и осерчал же тогда твой батюшка!

Я тряхнула головой, вспоминая. Герцог кричал на нее, требовал, чтобы она с утра пошла взяла ребенка на руки и нахваливала его красоту. Мол, с нею одна печаль: сама-то родить никого не может. А Сильвия не перебивала, стояла молча, потупившись…

И вдруг у меня в памяти всплыло — как масляное пятно на воде, — что он кричал на нее, кричал, а когда вдоволь накричался, Сильвия посмотрела на него серебряными глазами и совсем тихо ответила: «Нет. В наш дом войдет другое дитя, и ему носить зимнюю корону». И тогда герцог схватил ее руки и стал истово целовать. Больше он не заговаривал о том, чтобы принять в дом царевича. Но Ирина появилась на свет лишь спустя четыре года. И к тому времени я все успела позабыть.

Ирина глядела на весну — моя царица в зимней короне, царица с ястребиным отцовским взглядом; с ее лица все не сходила бледность. Я сжала ее в объятиях покрепче, чтобы успокоить, что бы там ни терзало ее.

— Пойдем-ка назад, душенька, — прошептала я ласково. — Волосы уже просохли. Уложим их, и поспи немножко. Ляжешь тут на диване. Я никого не впущу. Тебе не надо ложиться к нему в постель.

— Нет, не надо, — повторила она. — Я знаю. Я не обязана лежать с ним.

Она вошла в покои, я уложила ей волосы, и она улеглась на диване, и я ее укрыла. Вышла в коридор и строго-настрого наказала лакеям не беспокоить царя с царицей. Они, дескать, оба умаялись на свадьбе и желают отдыхать. А после я уселась с зеленым платьем возле окна — докончить свое шитье на весеннем солнышке.

* * *

Я проснулась наутро в притихшем дедушкином доме. И, с трудом сообразив, где я, проковыляла, все еще полусонная, к окну — проветрить немного. Отец с матерью еще не проснулись. По пути к окну я наступила босой ногой на свое скомканное золотое убранство. Ночью я прямо-таки содрала его с себя точно змеиную кожу и вползла на изножье кровати. Они еще что-то говорили, но в словах уже не было никакого смысла. Потом они замолчали и стали просто гладить меня по голове и петь мне. А я впала в оцепенение, убаюканная привычными запахами горящего камина и шерсти. Тепло. Мне снова было тепло.

И вот я откинула защелку на оконной раме и посмотрела на город. С высоты дедушкиного дома я видела городскую стену и то, что за ней — поля, а дальше лес. Все поля были зеленые-презеленые, и рожь зеленела, такая высокая, словно тянулась вверх все четыре месяца весны, и зеленые листики уже успели потемнеть, словно лето вот-вот настанет, и все полевые цветочки распустились. У бабушки в саду деревья оделись цветами: и слива, и вишня, и яблоня — все цвели в одночасье. И даже в цветочном ящике на окне распустились цветы. А воздух полнился едва слышным гудением, будто все пчелы этого мира слетелись сюда потрудиться на славу. И на земле не осталось ни следа снега.

Я сложила свое серебряно-золотое платье и завернула его в бумагу. На улицах так и толпился народ. Я шла по городу со своим свертком и, проходя мимо синагоги, услышала пение; хотя была только середина утра, да и до субботы было еще далеко, но людей там собралось видимо-невидимо. На рынке никто не работал. Все рассказывали друг другу истории о случившемся: как Господь простер свою десницу, и вверг Зимояра в руки царя, и пресек колдовскую зиму.

— Мне надо его видеть, — сказала я Ирине.

Платье открыло передо мною двери герцогского дома, стоило мне показать слуге только краешек. Правда, мне пришлось-таки проторчать примерно час у черного хода, пока обо мне наконец не доложили царице и та не соизволила меня призвать. Ну конечно, она же царица, да не просто царица, а спасительница Литваса, а я так, мелкая сошка из еврейского квартала в коричневом шерстяном платьишке. Однако когда ей сказали обо мне, она тут же послала за мной свою няньку Магрету, а та все посматривала искоса, с подозрением, точно опасалась: а вдруг мое платье и незатейливо уложенные волосы всего лишь маскарад? И все же она доставила меня к своей госпоже.

Ирина была у себя в спальне. Возле камина сидели четыре женщины и лихорадочно перешивали платье, почти такое же крикливо вычурное, как и то, что я притащила сюда. Похоже, Ирина и сегодня собирается на свадьбу. Сама она стояла на балконе и крошила хлеб пташкам и белкам: они, как и люди, повылезали из своих норок и закутков — тощие, голодные после долгой зимы — и совсем не прочь были полакомиться с человечьей руки. Ирина бросала им горсть, и пичуги мигом налетали к ее ногам, растаскивали куски побольше, потом упрыгивали с ними в сторонку, съедали и возвращались за новой порцией.

— Зачем? — медленно проговорила она.